Теперь церковь восстанавливали, над дверью уже был прибит деревянный крест.

Во дворе лежали кирпичи и доски, и два таджика месили цемент.

– А батюшки нету, – завидев человека, еще издали сказала пожилая женщина в очках на резинке, по виду учительница или завклубом на пенсии. – В райцентр уехал, главу администрации с днем ангела поздравлять...

– Вот... – сказал человек, притулившись на досках, развернув дерюгу.

На свет показались старые, темные иконы. Женщина в платке перекрестилась молча. Таджики перестали месить цемент, подошли и смотрели серьезно.

– Эту церковь в сороковом году закрыли, – сказал человек. – А иконы люди тайком вынесли и отдали деду моему. Уважали его, знали, что сохранит. Вот он и сохранил. Адмирал был, партиец, а дома, не перекрестившись, за стол не садился. Ну, всего доброго.

Человек уходит. Женщина в очках смотрела ему вслед. Потом догнала, отвела в сторону.

– Так вы Чаглаевых будете? Помню, помню дедушку вашего... Государственный человек, а никогда мимо не пройдет, все бывало: «Здравствуйте, ребята, как живете, как учитесь?» Я это... Вы, погляжу, человек серьезный, а тут ведь и попросить некого, пьянь одна, а дачники осенью уезжают...

Он терпеливо смотрел на нее сверху вниз.

– Клуб ведь в церкви раньше был... Сперва магазин, потом жилой дом от торфопредприятия, потом клуб... Так я это... Там знамя осталось... Барабаны пионерские... Девать теперь некуда... А ведь знамя все-таки...

Человек шел по улице с барабаном, горном и тяжелым бархатным знаменем, где золотой вышитый портрет и слова...

Человек, Аня и Амаранта за столом на террасе.

Человек чертит карту.

Толстая книга «Полный курс кораблевождения с учетом его астрономических особенностей» лежит рядом. И другая книга – «История примечательнейших кораблекрушений, мореходам в назидание». Человек говорит про юг и восток, про ветер и звезды. Про море, ушедшее прочь, оставившее озеро на память о себе.

– В июльские вечера Большая Медведица лежит на северо-западе, ногами, а отчасти и головою – вниз, а хвостом – налево, в южную сторону. В это время зимние созвездия скрыты на севере, глубоко под краем неба, там, куда указывает голова Большой Медведицы. Там, на севере, над крышами дальних строений, виднеются Возничий и Персей, а влево от них, у самого края неба, можно было бы видеть одну верхнюю звезду Близнецов, если бы небо у края не было закрыто облаками туманом...

– А давайте телескоп купим? – предложила Аня.

– Или сами из чего-нибудь сделаем? – загорелась Амаранта.

– Телескоп – это вовсе не забава. Настоящий астроном занимается не тогда, когда ему вздумается, а когда позволяет погода, и смотрит не на то, на что ему хочется смотреть, а на то, что в эту минуту лучше всего видно. Затем – наводка трубы. Думаете, смотреть в телескоп просто – взял и гляди? На самом деле навести трубу на звезду не легче, чем попасть из ружья в летящую птичку.

– Не надо в птичку, – Амаранта сделала вид, что хнычет.

– Так что с телескопом, барышни, мы пока заводиться не будем... Остается последнее место, где может стоять маяк, – помолчав, сказал человек. – Когда я был маленький, туда проникнуть было невозможно, потому что на пути к этому месту находилась военная часть. Теперь ее нет.

– Она заброшенная, – сказала Аня. – Раньше часовые стояли с автоматами, а теперь все нараспашку.

– Пацаны часто туда лазают.

– И зря, – сказал человек. – Нечего там делать. И мы через эту военную часть не пойдем. Мы обогнем ее с востока. Но для этого надо пройти через плохой лес.

– Какой плохой?

– Страшный, – коротко ответил человек. – Если боитесь, лучше не идите.

– Да ладно, – махнула рукой бывалая Амаранта. – Когда пойдем? Далеко ведь это...

– Пошли после обеда? Я как раз на скрипке позанимаюсь.

– На рассвете надо, – поправил человек.

– Меня не отпустят.

– Дура, что ли? – Амаранта удивилась. – Спрашивать собралась? Ты по-тихому...

– Значит, встречаемся у водокачки. Резиновые сапоги наденьте, и свитера тоже. А я термос с чаем возьму и бутерброды.

Человек возился в саду и в сарае. Увидел, что Анина мама пришла к нему одна, и перестал возиться. Сел за стол под сосной.

– Ну что? – спросила Анина мама.

И они посмотрели друг на друга. Анина мама села за стол напротив. Помолчали. Солнце садилось. Тепло. Где-то за деревьями, в санатории, начинались танцы, и слышалась музыка – издалека она казалась красивой и задумчивой.

– Ты меня, конечно, не помнишь, – начала Анина Мама.

– Почему? Помню я тебя прекрасно. Я всегда все помню, – словно пожаловался человек.

– Если бы ты знал, до какого края дошла Елена после твоего исчезновения, – сказала Анина мама и закурила, морщась – от дыма ли, от воспоминаний. – До какой нищеты, и физической и духовной. Иногда она по два-три дня жила у меня, и мы даже не разговаривали...

Человек положил руки на стол и щекой на стол лег, отвернулся. Заскучал.

– И не потому, что она все время или пила или бредила. Просто я не могла сдержать слез, глядя на нее. И когда она уходила, исчезала, всегда под утро, на рассвете, в мороз или летом... Заболевала и была разбита на несколько дней.

Помолчали опять.

– Ты понимаешь, что это все ты? – негромко, как бы мимоходом спросила мама. – Ты знаешь, что с тебя спросится?

Человек не пошевелился.

– Негодяй, – также мимоходом и негромко сказала Анина мама. Встала и забрала пачку сигарет со стола.

И тут нервы ее не выдержали.

Застонав от ярости, она принялась колотить человека худыми острыми кулаками, таскать за волосы, теребить за одежду.

Он не противился, не пытался защищаться.

Устав, женщина заплакала, и человек обернулся к ней, глядел безумным, горячим от слез взглядом.

Плакали вместе, держась друг за друга, обнявшись. Долго. Хорошо плакали. Потом умывались из железного рукомойника. Анина мама пригладила волосы, высморкалась в платочек и сказала:

– Уезжай отсюда, а?

Человек очень тихо ответил:

– Нет.

Рассвело. Трое встретились у водокачки. Девочки стучат зубами. Человек укутывает их шалями. Пьют чай из термоса.

Начинаются рассветные блуждания в туманных лесах и полях.

И опять – мусорный перелесок, ручей в овражке и поле. Трое идут через поле. По узкому мосту через мелкую бедную речку.

После поля – другой, дальний, менее вытоптанный лес. Стволы елей – лиловое, черное и зеленое. Бузина уже поспела – июль кончается.

Долго-долго поднимаются в гору. Выходят – поле опять. Большое. И лес темнеет вдали. Они пересекают поле и входят в лес.

Лес мертв. Болел ли он и умирал постепенно или умер сразу – однажды уснул на закате и не проснулся? В лесу тишина – никого-ничего. Сухие ветки и коричневый мох. И отовсюду – из-за стволов, голых веток и поваленых бревен – выглядывает ржавое железо. Обрезки труб, газовая плита кверху ножками, остов автомобиля, исковерканное ржавое неизвестно что, экскаватор, протянувший ржавую клешню и замерший.