Некоторые могут пожаловаться, что август в Лондоне сродни месяцу в Аиде: жаркие, душные нездоровые испарения, исходящие от Темзы, вызывают легочные болезни, улицы своим запахом и видом напоминают конный двор, а слепящее солнце, отражаясь от зданий и мостовых, пагубно влияет на цвет лица. Но я всем скептикам говорю «фи». Лондон — замечательное место в любое время, а в тот блаженный август 1810 года я и вовсе позабыла обо всех его недостатках. Au contraire,[49] через остаток этого месяца и весь последующий я проплыла, окутанная совершенством мечты.

Я не рассказывала о своей тайной помолвке никому, кроме сестры, и заставила ее пообещать ни словом не обмолвиться ни единой душе. Мистера Эшфорда огорчала необходимость ожидания. Он сказал, что хочет объявить миру о своей любви ко мне и немедленно назначить дату венчания. Но Изабелла умоляла его не афишировать ее связь с мистером Веллингтоном, покуда о той не станет известно ее батюшке, прибытие которого из Вест-Индии намечался в лучшем случае через месяц. Отец мистера Эшфорда находился сейчас в Дербишире, но намеревался вернуться в Лондон в октябре. Мы порешили, что лучше всего будет лично сообщить новость сэру Томасу, когда тот приедет в город, после того как Изабелла официально обручится с мистером Веллингтоном.

Между тем мистер Эшфорд поставил себе целью, чтобы я посетила все достопримечательности Лондона, а он послужил моим проводником. Сперва мы поднялись по 378 ступеням на Каменную галерею у купола Святого Павла и насладились оттуда превосходной панорамой города, который тянулся вдоль реки, от Биллингзгейта до Вестминстера. Его границы были четко очерчены полями и рощами на севере и юге, а западная оконечность начиналась у Гайд-Парк-Корнер. Вдали мы видели деревню Паддингтон и несколько пастбищ под названием Белгрейвия.

Мы пришли в восторг от того, что некогда было королевским городом Вестминстером в Уэст-Энде, где гордо возвышались дворцы Сент-Джеймс и Уайтхолл, а также бесподобное Вестминстерское аббатство и здание парламента. Потом мы заплатили за переход по старому Лондонскому мосту, к западу от Тауэра, где полюбовались, как мимо проплывает множество больших и маленьких кораблей.

Поскольку почти весь высший свет перебрался в деревенские дома, в городе стало относительно тихо, хотя нам все же приходилось повышать голоса, чтобы перекрикивать беспрестанный грохот экипажей, пронзительные возгласы уличных торговцев, вульгарные песенки бродячих музыкантов и звон колокольчика над лотком со сдобой — какофонию звуков, от которой у меня раньше болела голова, а теперь я ею наслаждалась.

Миссис Дженкинс в то лето дважды заходила к нам, и мы с сестрой нанесли ответный визит.

— Ах, милочки! — горестно вскричала эта добрая леди при нашей второй встрече. — Право, я не представляю, что затеяла Изабелла. Она пишет письма дни напролет и сама получила несколько посланий, но отказывается сообщать, с кем состоит в переписке. Все мои попытки запретить ей что-либо бесполезны.

Поскольку я была связана обещанием не упоминать о ее романе с мистером Веллингтоном и о разрыве помолвки с мистером Эшфордом, я не могла пролить свет на эту историю, но постаралась умерить горе миссис Дженкинс посредством утешительных замечаний относительно благоразумия Изабеллы.

За эти шесть летних недель мы посетили больше кафе, чем, наверное, я видела за все предыдущие тридцать четыре года моей жизни, и несколько раз вкушали пищу в уединении фамильной резиденции Эшфорда на Парк-лейн, окна которой выходили на бескрайние зеленые просторы Гайд-парка у западной границы Мейфэра. За великолепными комнатами этого дома, пустыми в отсутствие отца и сестры, следили верные, но скромные слуги, которые, казалось, стремились удовлетворить любую прихоть мистера Эшфорда.

Мы ездили на концерты и в театры, побывали в Ливерпульском музее и Британской галерее, не забыли и о модных лавках на Бонд-стрит, где я не осмелилась осведомиться о ценах и отказалась позволить мистеру Эшфорду что-либо мне купить.

На некоторых экскурсиях нас сопровождала Кассандра (которая подумывала вернуться в Чотон, но была убеждена восторженной Элизой остаться на все лето), на других — еще и Элиза с Генри. Но поскольку в наши годы компаньонка не так уж и необходима, как правило, мы предпочитали проводить время в обществе друг друга. Одним из наших любимых занятий стало бродить по Кенсингтон-гарденз, по роскошно и буйно цветущим аллеям. Там мы нашли свою особую скамейку с видом на прелестный пруд, к которой возвращались снова и снова, просто чтобы сидеть и говорить, поверяя сокровенное и греясь в радости присутствия друг друга.

Как-то днем в середине сентября, когда мы болтали на своей любимой скамейке в саду, мистер Эшфорд объявил, что закончил читать мою книгу.

— Неужели? — ответила я, и сердце мое сжалось от внезапной тревоги.

Попытка Генри отыскать издателя, несмотря на все его связи, не увенчалась успехом. По настоянию мистера Эшфорда я дала ему рукопись. Я с трепетом ждала его реакции, поскольку опасалась, что он не сможет не узнать некоторые ситуации в романе, которые, очевидно, были вызваны к жизни нашими встречами.

— Он остроумно и прелестно написан и в точности таков, как я и надеялся, — сказал он. — Вам следует изрядно гордиться.

— Я рада, что вам понравилось, — с облегчением ответила я.

«Возможно, — подумала я, — он так и не заметил своего участия в истории».

— В настоящее время рукопись прекрасно подпирает кухонную дверь, чтоб не захлопнулась.

Он засмеялся.

— Она должна, обязана быть опубликована.

— Боюсь, мое знакомство с издательским миром ограничивается весьма скромным опытом.

— Возможно, я сумею вам помочь. У меня есть кое-какие связи. Если вы позволите, я с радостью предприму некоторые усилия на благо вашего творения.

— Буду вам чрезвычайно обязана. Но вы должны пообещать мне не винить себя, если из этого ничего не выйдет. По правде говоря, я убедилась, что моя скромная книга стала бы плохой сделкой для издателя. Не представляю, чтобы ее удалось продать в количествах, достаточных для возмещения затрат.

— Я не согласен. Возможно, она несовершенна, но я уверен, это произведение искусства достаточно хорошо для того, чтобы извлечь из его публикации большую прибыль.

— Что? Несовершенна? — вскричала я в поддельном негодовании. — В каком же отношении, скажите на милость, моя книга — это произведение искусства, которое никто никогда не издаст, — несовершенна?

— Точно воспроизвести не смогу, — ответил он, — но дело в какой-то мелочи в самом конце. Вроде бы мне показалось, что там чего-то недостает.

— Понимаю. Если вы когда-нибудь вспомните свои мысли на этот счет, надеюсь, вы поделитесь ими со мной?

— Разумеется, — улыбнулся он и добавил, искоса бросив на меня взгляд: — Должен признаться, в книге было кое-что еще… это никоим образом не признак несовершенства, но некоторые стороны романа показались мне, как бы это сказать… знакомыми.

Жаркий румянец затопил мои щеки.

— Как, неужели?

— Например: ваша Элинор ощутила глубокую привязанность к некоему Эдварду, довольно скучному, но симпатичному типу, лишь чтобы обнаружить — после того как он покинул ее, ни дав никаких обязательств, — что он давно помолвлен с другой. А позже она одновременно встречает обоих, Эдварда и Люси.

Смущенный блеск глаз и изгиб бровей мистера Эшфорда выдавали его совершенное понимание собственной роли в появлении данных сцен.

— Очень драматичные ситуации, — заметила я, мысленно проклиная себя за склонность краснеть.

— И несомненно, описанные вами с глубоким знанием дела. Должен признать, когда я читал вашу книгу, временами у меня волосы дыбом вставали. То мгновение в гостиной приходского домика мистера Мортона, когда я вошел и увидел вас и Изабеллу, навеки выжжено в моей памяти как одно из самых унизительных в жизни.