В.Б. Кстати, может быть, у вас, как у критика, я и сам учился максимализму. Школа выживания, которую прошли и вы, и Владимир Максимов, и Виктор Астафьев…

И.З. Кстати, я дружил с ними…

В.Б. …и чуть помоложе — Игорь Шкляревский, Николай Рубцов, Леонид Бородин — дала вам не только максимализм и суровость. Да, вы были все маленькими волчатами, но вы все стали сильными личностями в жизни да и в литературе. Может быть, нужен такой максимализм в литературе? Или мягкость, толерантность по отношению к жизни, к оппонентам позволяет достичь большего?

И.З. Конечно, Гоголь был прав, когда говорил, что смирение — это знамя христианина. Но в критике мягкость и толерантность недопустимы. Снисхождение здесь равно как обману себя, так и читателя. Какой же ты критик, если поощряешь бездарность? Хотя мне дорого даже одно талантливое слово. Я готов поддержать его, и знаю, что приласкав писателя даже за малый успех, можно помочь ему. Хотя, как вы знаете, я из реальной критики давно уже ушёл.

В.Б. Этот ваш уход, может быть, был почти неизбежным. Критики — это сапёры, минеры, их век редко бывает долгим. Это, вероятно, ждет и меня, и моих коллег. Следить за литературным процессом с каждым годом всё труднее. Тысячи книг нужно хотя бы просмотреть, просортировать, понять все направления, все возможные вершины — для этого надо иметь огромную энергию. А без знания литературного процесса — ты не критик. Можно читать трех-четырех любимых писателей, издеваться над пятеркой ненавистных тебе оппонентов, но это не критика. Мало чувствовать слово, мало уметь самому неплохо писать, надо всё время видеть весь литературный процесс в целом, даже, когда говорят, что его нет. Говорят те, кто уже не в состоянии за ним следить. Наверное, и я уже на грани ухода из текущей критики, займусь историей литературы, любимыми писателями, жизнью замечательных людей, еще чем-нибудь. Реальная критика — это тяжелейший труд, прежде всего само прочтение книг. Это же жемчужное зерно надо выловить из потока грязи и мути.

И.З. Вы абсолютно правы. Мне всегда казалось очень важным, Володя (разрешите вас так называть по старой памяти руководителя литературной студии), даже при минимальном знакомстве с процессом всё-таки держать высокую планку. Не только преследовать псевдоталант, как рыбак острогой какую-нибудь щуку, но и по отношению к себе не терять строгости.

В.Б. Вы с какой-то завистью однажды сказали о молодых образованных нынешних литераторах. Пожалели, что вам такой легкости в жизни не было дано. То же самое мне как-то говорил Василий Иванович Белов. Я ценю его чувство самокритичности. Но, тем не менее, когда он, говоря о своей недостаточной культурности, завидовал ранней образованности Олега Михайлова, Виктора Петелина, Петра Палиевского, я слушал его, в чем-то соглашался и думал: где в истории русской литературы Василий Белов и где Олег Михайлов или Петр Палиевский? Я не против их культуры, но многого ли добились они, и в чем был их минус? Я сам крайний противник так называемого природного таланта, которому вредит мировая огранка культуры. Но вот этот жесткий режим выживания, о чём немало писал Виктор Астафьев, заставил их подняться на те вершины литературы, до которых наши элитарные мальчики практически не добирались. Всё-таки, привыкнув к мягкой элитной жизни, трудно перейти в солдатский окоп или лететь лава на лаву в кавалерийскую атаку. А без этого перехода большой литературы, в том числе и большой литературной критики, не бывает. Вот и ваш пример, пример Белинского, ныне всеми обругиваемого, пример Аполлона Григорьева. Вы не стали в 30 лет доктором наук, но эти нынешние молодые доктора способны ли стать сильными личностями?

И.З. Да, Белинский был недоучившийся студент — и выдающийся критик. К нему прислушивались и Гоголь, и Пушкин. О них он первым сказал то, что обязана была сказать русская критика. Я понимаю Василия Белова. Зинаида Шаховская рассказывала мне, как Бунин переживал, что у него не было законченного образования, он даже не закончил гимназию. Она ему говорила: "Иван Алексеевич, вы же Нобелевский лауреат, почетный член Академии, великий русский писатель". А он всё равно стыдился. Такое же чувство есть и у людей моего поколения, знания не помешали бы, в том числе и знание двух-трех языков. Но тем не менее, личность и в критике, и в литературе выше усредненной университетской культуры, от которой отсоединен опыт ума и сердца.

В.Б. И нет крепких моральных устоев, добавлю я, вспоминая ваше прежнее восхищение в "Литературном обозрении" высокой образованностью Виктора Ерофеева. И что ему дало знание творений маркиза Де Сада? Полный распад личности. И всё-таки, как этот маленький волчонок Игорь Золотусский стал матёрым критиком? Я не верю, что талант можно высидеть задницей, ежедневными десятичасовыми сидениями за компьютером ли, или с гусиным пером в руках. Он даётся свыше. Но человек должен его угадать, свой талант, свое призвание. Увы, множество талантов так и уходят не состоявшись. Что завлекло вас в литературную критику, а не в академическую науку, не в прозу? Как правило, люди, ушедшие сразу в аспирантуру, редко становятся реальными критиками, делая лишь редкие вылазки в современную словесность.

И.З. На меня очень повлияла мама, которая любила читать книги и пересказывала их мне. Потом это спасло её в лагере, где она пересказывала все эти книги блатным. Она была женщиной образованной, хотя и из крестьянской семьи.

В.Б. Кто она, откуда родом?

И.З. Маму звали Яна Яновна, она из болгарской семьи переселенцев-крестьян, которые из Бессарабии перекочевали на Дальний Восток. Она родилась на Дальнем Востоке.

Жили они в избе с земляным полом, на них нападали хунхузы, потому что это было на границе с Манчжурией. Мама, несмотря на то, что отец их бросил, всё-таки сумела кончить гимназию. И она меня приучила к книгам. И я уже в детстве решил, что буду заниматься литературой. Я знал, что литература — это моя судьба. Учась во втором классе, уже написал роман. О каком-то скрипаче, который начинал гадким утенком, а стал знаменитым музыкантом и получил орден трудового красного знамени. Тогда ордена и орденоносцы были в большой чести. Мальчишки бредили ими. Этот роман мои родственники носили чуть ли не к Маршаку. Таковы были мои первые попытки что-то писать. Кстати сказать, несмотря на то, что я был сыном "врагов народа" — это парадокс того времени, — я окончил школу имени Ленина в Казани, в которой учился сам Ленин, даже с серебряной медалью. Затем — Казанский университет, куда я поступил без экзаменов. Мне предлагали остаться в аспирантуре, но я поехал работать учителем на Дальний Восток. Понимаете, Володя, как это уживалось: обида на власть и совершенно искреннее чувство и желание послужить народу. Нас так воспитывали, и мы такими росли, что бы сейчас ни писали о том времени. И мама у меня так думала, и отец так думал… Он тоже служил родине, был разведчиком.

В.Б. Несмотря на разницу в возрасте, скажу, что и в моей семье было нечто близкое; и отец, украинец, неслучайно оказался сначала на первом строительстве БАМа, ещё довоенном, а потом на строительстве рокадной дороги от мурманки на Вологду, которая и дала возможность переправлять на фронт все грузы союзников, ибо мурманка была перекрыта финнами. И большего патриота России, чем мой отец, я в жизни не знал. Как-то не переносилась многими ненависть на неправедность властей на всю страну и на всё государство в целом. Да и с учебой не вам одному пришлось столкнуться с таким типичным парадоксом, и у более молодых "сорокалетних" родители оказывались в лагерях, а то и были расстреляны — у Леонида Бородина, у Александра Вампилова, у Валентина Устинова, но все они получили высшее образование. И, к примеру, всевозможные исключения из ряда вузов Венедикта Ерофеева я не связываю с арестом его отца. Это уже были его собственные заслуги. А что вы знаете об отце, где он работал?