— Да, обыкновенный! И не вижу здесь ничего плохого! — перебил его Коробов. — Не всем исключительными личностями быть. Я простой человек, деталька в общем механизме, и моя задача — честно выполнять свою функцию. Я не заношусь, не мудрствую лукаво, а делаю свое дело и горжусь этим!

— Так, конечно, легко жить, Афоня… — засмеялся Олег.

— Если уж говорить откровенно, Афанасий Лукич, — горячо начала Женя, — то такая позиция ничуть не лучше вагинской…

И они опять заспорили о том, каким должен быть человек, чтобы жить в коммунизме. Я уже почти не слушала. Я сильно устала от постоянных раздумий, от стремления понять Олега, жить его интересами, хотя еще и не догадывалась, что такая жизнь просто не по мне. Вот и сейчас Олег хоть и видел меня, но продолжал спорить, будто это было важнее моего прихода за ним, важнее всего на свете. Да так оно, наверно, и было… И я уже знала, что его бесполезно звать: он все равно не уйдет, пока не доспорит. Это было даже опасно для меня — звать его сейчас. Я села в уголке на стул и дала волю тому чувству, которое часто теперь сдерживала. В нем были и обида на Олега, и усталость, и легкое разочарование в чем-то, и злость на Женю, на все то, что заслоняло меня от Олега, отодвигало на второй план. Вот уже столько времени прошло, мы живем с Олегом как муж с женой, а той семейной жизни, о которой я мечтала, которую так ждала, еще и не видно. Да и будет ли она когда-нибудь у меня с Олегом?.. Он ведь не Анатолий. И в эту минуту я подумала о том, что с регистрацией нашего брака в загсе спешить нечего, ведь это буквально ничего не изменит, а наоборот, еще может усложнить. И ведь самое смешное: Олег сейчас так увлекся этой историей с лебедками, что даже поговорить с ним о наших делах невозможно! Я сидела, злилась и чувствовала, что вот-вот заплачу…

А потом было открытое партийное собрание. Олег сказал мне, что это Яков Борисыч настоял, чтобы оно было открытым, хотя Вагин, Коробов и еще кое-кто противились: зачем выносить сор из избы? Но Яков Борисыч почему-то считал, что на нем должны присутствовать все, и особенно молодежь. Больше того: кое-кто говорил, что вообще собрание не нужно: ведь и Игнат Николаевич и Вагин во всем признались, неисправности в лебедках устраняются, даже выработан подробный план их исправления. И говорить, мол, не о чем, инцидент исчерпан…

Пришла и удивилась: большой зал нашего клуба был битком набит. Олег сидел где-то впереди, а я села вместе с Лидией Николаевной, мы с ней и пришли. Вокруг были все наши из чертежки, да рядом со мной еще случайно оказался Колик Выгодский.

Открыл собрание Яков Борисыч. И стоял он за столом президиума не такой, как всегда, по-домашнему уютный, а собранный и строгий. Рассказал подробно о том, что случилось с лебедками, и о том, как они теперь исправляются, когда будут сданы заказчику. У меня даже создалось такое впечатление, что все в порядке, что и говорить больше действительно не о чем. И Колик обрадованно сказал мне:

— Ну, видишь? Пустая формальность, сейчас закруглимся!

— Не поняли вы ничего! — сердито шикнула на нас Лидия Николаевна, — Суглинов народу дает разговориться…

Потом выступил Вагин и каялся изо всех сил, противно на него смотреть было, до того «искренне» бил себя в грудь. А все-таки, я видела, ему не верили. Наоборот: чем сильнее хлестал он себя по щекам, тем презрительнее смотрели на него все.

А вот Игнат Николаевич говорил по-настоящему искренне, это сразу все почувствовали. Да и выступления-то у него не получилось, он все время сбивался и был такой жалкий, что я отвернулась. И заметила, что Лидия Николаевна сидит, опустив голову. Наверно, все верили ему и, как и я, думали, что уж после его выступления оба они с Вагиным будут полностью прощены.

Но только теперь, когда разговор, казалось, уже иссяк, и началось настоящее обсуждение-Затравку дал Николай Ильич. Он поднялся на трибуну, медленно оглядел затихший зал и негромко произнес:

— Вина моего сына установлена. Да он и сам признал ее. Вижу, что раскаялся. Но… — Голос его вдруг сорвался, а затем зазвенел: — Игнат не мальчик! Он должен отвечать по полному счету! Если бы он был мне чужой… Он из нашей семьи, из моей семьи! И как хотите, товарищи, а мы его не простим! Не можем простить!..

Николай Ильич посмотрел на Павла. Тот тяжело поднялся, глухо, но очень внятно выговорил:

— Да, отец!..

В зале было так тихо, что я слышала, как дышу.

— Ну, а теперь, люди, судите его сами!.. — И Николай Ильич пошел с трибуны.

Яков Борисыч, тоже негромко, предложил:

— Ну, теперь давайте поговорим, товарищи. Выступало очень много народу. И Олег, и Женя, и Снигирев, и Анатолий… Запомнилось мне особенно вот что. Во-первых, разговор как-то незаметно перешел с этого конкретного случая с лебедками на отношение к работе вообще, так что я вначале даже подумала, что о Вагине и Игнате Николаевиче совсем позабыли: А во-вторых, у меня до сих пор осталось отчетливое, неизгладимое ощущение удивительной силы, которая возникает из полного единодушия многих людей. И для меня вдруг раскрылось еще нечто новое в Олеге. Не знаю даже, как об этом точнее сказать. То же, что и в Якове Борисыче и в Жене. Что-то такое, что позволяло ему вызывать в людях это единодушное желание действия, общего и неудержимого.

Собрание потребовало исключения Вагина из партии, а Игнату Николаевичу — строгого выговора.

Возвращалась я с этого собрания все же со странным чувством. Шла, как всегда, под руку с Олегом, он был такой же, как обычно, и все же немного другой. Будто та общая сила перелилась в него, сейчас на время утихомирилась, замерла, но это было обманчивое спокойствие туго сжатой пружины. И мне опять стало чуточку боязно.

Теперь я расскажу, как мы с Олегом расстались. Буду стараться говорить до конца честно. И могу сразу же сказать, что большая часть вины — на мне.

Не знаю точно, с чего это началось. Да и вряд ли поводом послужило какое-то одно определенное событие, слова мои или его. Отчужденность между нами накапливалась постепенно и незаметно, даже неизбежно — в силу той огромной разницы между нами, о которой я уже много говорила. У меня не хватило ума, у него — времени, у нас обоих — терпения, чтобы спасти нашу любовь. Теперь-то я все это хорошо понимаю.

В таких случаях часто говорят: а где же были все другие, окружающие? Они были здесь же, рядом с нами, да уж очень это тонкое, сложное дело — лечение чужой любви. Иногда это получается, а иногда — нет, и винить здесь никого нельзя, хотя часто и очень бы хотелось.

Сначала, повторяю, у меня все накапливались и накапливались легкое недовольство своей жизнью с Олегом и им самим, неуверенность в моем будущем. Главной причиной этого недовольства и неуверенности была неопределенность в будущности Олега, а значит, и в моей. И меня тем сильнее беспокоило это, что в успех Анатолия я верила без всяких сомнений и всегда помнила, что он по-прежнему ждет и любит меня. Понимала я и то, что неопределенность наших отношений с Олегом нельзя было устранить регистрацией брака в загсе.

Мои претензии к Олегу казались мне тогда совершенно справедливыми, и только теперь я вижу, как ошибалась, что должна была просто потерпеть, помучиться, но сохранить то лучшее, что выпало на мою долю тогда в жизни. Я ведь поступила нечестно не только по отношению к себе, но и к Олегу, даже к Анатолию. Больше того: ко всем другим. Я вот думаю сейчас: ведь я рассказываю не только о своей любви. Ведь это и рассказ о всей моей жизни, Я потеряла любовь, испугавшись настоящей борьбы за нее, я отгородилась от людей, побоялась трудностей. Казалось бы, я человек очень сильный, а на деле оказалась очень слабой, «Типичный исполнитель», как любил говорить Олег. Исполнители — в хорошем смысле — в жизни, конечно, тоже нужны, и все же человеку отпущено и на творчество. На настоящее творчество! И в этом Олег прав.

Не знаю, можно ли считать началом настоя-,щей нашей с Олегом размолвки тот разговор, который у нас с ним случился после испытания его ковшей.