Поднявшись наверх, я велел Денизе не волноваться. Я возьму из пузырька одну таблетку, отнесу в колледж и отдам аналитикам с кафедры химии. Мне казалось, сейчас Дениза скажет, что уже это сделала. Но она лишь мрачно кивнула, и я, выйдя в коридор, заглянул к Генриху пожелать ему спокойной ночи. Он подтягивался в чулане на перекладине, закрепленной в дверном проеме.

– Где ты взял эту штуковину?

– У Меркатора.

– Это еще кто?

– Тот старшеклассник, с которым я подружился. Ему скоро девятнадцать, а он еще в школу ходит. Это чтоб ты понял.

– Что?

– Какой он здоровый. Выжимает лежа такой вес, что просто жуть.

– Зачем тебе подтягиваться? Что вообще дает подтягивание?

– Что дает? Может, я просто хочу нарастить мускулы, чтобы компенсировать кое-какие потери.

– Какие потери?

– Ну, например, у меня появились залысины.

– Нет у тебя залысин. Спроси у Баб, если мне не веришь. У нее глаз наметан.

– Мама велела мне сходить к дерматологу.

– По-моему, в этом пока нет необходимости.

– Я уже сходил.

– И что он сказал?

– Это она. Мама велела мне идти к женщине.

– И что она сказала?

– Она сказала, что у меня есть густой донорский участок.

– И что это значит?

– Она может взять волосы с других частей моей головы и хирургическим путем вживить их там, где необходимо. Впрочем, мне все равно. Облысею и ладно. Буду ходить лысый как колено. У некоторых моих сверстников рак. От химиотерапии у них выпадают волосы. С какой стати я должен от них чем-то отличаться?

Он стоял в чулане и пристально смотрел на меня. Я решил сменить тему.

– Если ты действительно считаешь, что подтягиваться полезно, почему бы тебе не выйти из чулана и не заниматься на турнике, повернувшись туда лицом? Чего торчать в этой темной, затхлой конуре?

– Если это, по-твоему, странно, посмотрел бы, что вытворяет Меркатор.

– Что же он вытворяет?

– Готовится побить мировой рекорд стойкости – долго просидеть в клетке с ядовитыми змеями и попасть в «Книгу рекордов Гиннесса». Три раза в неделю ездит в Глассборо, где есть зоомагазин с экзотическими тварями. Хозяин разрешает ему кормить мамбу и африканскую гадюку. Он так привыкает. Североамериканские гремучие змеи – детские игрушки. Африканская гадюка – самая ядовитая змея на свете.

– Всякий раз, когда я смотрю репортаж о человеке, который четвертую неделю сидит в клетке со змеями, мне хочется, чтобы его ужалили.

– Мне тоже, – сказал Генрих.

– Почему это?

– Он же лезет на рожон.

– Вот именно. Большинство всю жизнь избегает опасности. А эти люди кем себя возомнили?

– Они лезут на рожон. Вот и пускай получают по заслугам.

Я немного помолчал, наслаждаясь редкой минутой согласия.

– А как еще твой приятель тренируется?

– Подолгу сидит на одном месте и терпит – мочевой пузырь приучает. Стал питаться только два раза в день. Спит сидя, по два часа. Учится просыпаться постепенно, без резких движений, чтобы не напугать мамбу.

– Довольно странная мечта.

– Мамбы чувствительны.

– Лишь бы он при этом был счастлив.

– Он думает, что счастлив, но все дело лишь в нервной клетке мозга и ее стимуляции – то слишком сильной, то слишком слабой.

Ночью я встал и пошел в маленькую комнату в конце коридора посмотреть, как спят Стеффи и Уайлдер. За этим занятием я просидел около часа, не шевелясь и переживая прилив сил и вдохновения, – но об этом лучше не упоминать.

Вернувшись в нашу спальню, я удивился, обнаружив, что Бабетта стоит у окна и вглядывается в серо-стальную мглу. Она не подала виду, что заметила мою отлучку, и, казалось, не слышала, как я снова лег, с головой укрывшись одеялом.

Газету нам приносит иранец средних лет – он приезжает на «ниссане-сентра». Что-то в этой машине меня тревожит – уже светает, почтальон кладет газету на крыльцо, а машина ждет с включенными фарами. Я пытаюсь убедить себя, что уже достиг определенного возраста – возраста, в котором угрозы мнимы и косвенны. Мир далеко не однозначен. В банальности я нахожу неожиданные темы и глубину мысли.

Я сидел за своим столом в кабинете, уставившись на белую таблетку. С виду смахивает на летающую тарелку – диск обтекаемой формы с малюсеньким отверстием сбоку. Дырочку я сумел заметить лишь после долгого и тщательного осмотра.

Таблетка не походила на кусочек мела, вроде аспирина, и в то же время не была гладкой и глянцевой наподобие капсулы. На ощупь она казалась довольно странной, какой-то нежной, и тем не менее производила впечатление синтетической, нерастворимой, искусно сработанной.

Я зашел в небольшое здание с куполом, известное под названием «Обсерватория», и отдал таблетку Винни Ричардс, молодому научному сотруднику. Ее работы по биохимии нервной системы считались блестящими. Высокая, неуклюжая и неприметная женщина, она краснела от смущения, стоило кому-нибудь отпустить шуточку. Некоторые нью-йоркские эмигранты любили заходить к ней в кабинетик и без передышки острить только для того, чтобы посмотреть, как она заливается краской.

Сидя за столом, заваленном бумагами, она медленно вращала таблетку в пальцах. Потом лизнула ее и пожала плечами:

– На вкус, конечно, не очень.

– Сколько времени уйдет на анализ?

– У меня сейчас на очереди мозг дельфина и все же зайдите через сорок восемь часов.

На Холме Винни прославилась тем, что перемещалась с места на место, оставаясь незамеченной. Никто не знал, как ей это удается и зачем вообще нужно. Может, она стеснялась своей нескладной фигуры, нерешительного вида и странного полугалопа. Может, у нее боязнь открытых пространств, хотя пространства в колледже – большей частью уютные и замысловатые. Возможно, мир людей и вещей потрясал ее до глубины души и даже вгонял в краску, словно какое-нибудь волосатое обнаженное тело, и потому она сочла за благо избегать людных мест. Может, надоело слышать, как ее называют блестящим ученым. Как бы то ни было, до конца недели установить ее местонахождение было нелегко. Она не показывалась ни на лужайках, ни на дорожках, а всякий раз, когда я заглядывал в ее рабочий закуток, ее там не было.

Дома Дениза упорно не желала поднимать вопрос о диларе. Она не хотела оказывать на меня давление и даже отводила глаза, словно обмен многозначительными взглядами мог помешать нам сохранить в тайне то, что мы знали. Бабетта же, казалось, ни на что не могла посмотреть без многозначительности во взгляде. В разговоре отворачивалась и, надолго застыв, как изваяние, принималась глазеть на снегопад, закат или стоянку машин. Эта страсть к созерцанию начинала меня беспокоить. Бабетта всегда была открыта к миру вокруг, жадно интересовалась частностями, полагалась на все материальное и реальное. А это уединенное созерцание казалось особой формой отчуждения не только от нас, кто был рядом, но и от тех вещей, на которые она так долго смотрела.

Старшие дети уже позавтракали и ушли, а мы остались сидеть за столом.

– Ты видел новую собаку Стоверов?

– Нет, – ответил я.

– Они считают пса пришельцем из космоса. Причем совершенно серьезно. Вчера я у них была. Животное и вправду странное.

– Тебя что-то беспокоит?

– Нет, все отлично.

– Может, все-таки расскажешь? Мы же всё друг другу рассказываем. Всегда рассказывали – по крайней мере, до сих пор.

– Что может меня беспокоить, Джек?

– Ты подолгу смотришь в окно. По-моему, ты изменилась. Стала все видеть иначе и по-другому на все реагировать.

– Вот и с их псом та же история. Подолгу смотрит в окно. Но не просто в любое окно. Он поднимается на чердак, кладет лапы на подоконник самого верхнего окошка и высовывается. Стоверы считают, что он ждет инструкций.

– Дениза убила бы меня, если б узнала, что я собираюсь это сказать.

– Что?

– Я нашел дилар.

– Какой дилар?

– Прицепленный липкой лентой к кожуху батареи.

– Чего ради я стала бы цеплять что-то к кожуху батареи?