– Собака – млекопитающее.

– Крыса тоже, – сказала Дениза.

– Крыса – вредитель, – сказала Бабетта.

– Вообще-то крыса, – сказал Генрих, – относится к отряду грызунов.

– Все равно она вредитель.

– Таракан – вот вредитель, – сказала Стеффи.

– Таракан – насекомое. Чтобы это определить, надо сосчитать лапки.

– Все равно он вредитель.

– Тараканы болеют раком? Нет, – сказала Дениза. – Наверняка это значит, что крыса больше похожа на человека, чем на таракана, даже если оба они – вредители, ведь крыса и человек могут заболеть раком, а таракан – нет.

– Иными словами, – сказал Генрих, – она утверждает, что между двумя млекопитающими больше общего, чем между двумя существами, которые являются просто вредителями.

– Выходит, по-вашему, – спросила Бабетта, – крыса – не только грызун и вредитель, но и млекопитающее?

Метель перешла в мокрый снег, мокрый снег – в дождь.

Мы добрались до того места, где бетонный барьер сменяется двадцатиярдовым благоустроенным участком разделительной полосы высотой не больше бордюрного камня. Однако вместо полицейского, направляющего транспорт в два дополнительных ряда, мы увидели человека в костюме из милекса, и он дал нам знак проезжать мимо. У него за спиной возвышался могильный холм из превратившихся в металлолом трейлера «уиннибейго» и снегоочистителя. Из груды искореженных обломков струился рыжеватый дымок. Повсюду разбросана цветная пластмассовая посуда. Ни жертв, ни свежей крови нигде не было, поэтому мы предположили, что после соития громадного трейлера и снегоочистителя прошло уже довольно много времени – вероятно, в тот миг водителю показалось не грех воспользоваться удобным случаем. Должно быть, он пересек на большой скорости разделительную полосу и не заметил встречной машины из-за слепящей метели.

– Все это я уже видела раньше, – сказала Стеффи.

– То есть?

– Это уже когда-то происходило. Точно так же. Тот же человек в желтом костюме и противогазе. Та же груда обломков на снегу. В общем, все было именно так. Мы сидели в этой машине. Дождь дырявил снег. Все сходится.

О том, что от воздействия химических отходов у человека, возникает ощущение дежа вю, мне сообщил Генрих. Когда он это сказал, Стеффи не было рядом, но она могла услышать об этом по радио на кухне, где они с Денизой, вероятно, и узнали о потных ладонях и рвоте до того, как симптомы обнаружились у них самих. Вряд ли Стеффи знала, что такое дежавю, хотя, возможно, ей объяснила Бабетта. Однако парамнезия больше не считалась симптомом отравления ниодином. Ее сменили кома, судороги и выкидыш. Если Стеффи услышала по радио о дежа вю, но впоследствии пропустила мимо ушей сообщение о более опасных расстройствах, значит, ее вполне мог ввести в заблуждение собственный аппарат внушаемости. Они с Денизой весь вечер мешкали. Опоздали с потными ладонями, опоздали с тошнотой и вот опоздали с дежа-вю. Что все это значит? Неужели Стеффи действительно думает, что уже видела когда-то эти обломки – или всего лишь предполагает, что они ей когда-то привиделись? Можно ли обладать ложной способностью восприятия иллюзии? Неужели бывает подлинная ложная память и ложная ложная память? Интересно, действительно ли у нее потели ладони, или она попросту представила себе ощущение влажности. Неужели она настолько легко поддается внушению, что у нее будет обнаруживаться каждый симптом, о котором сообщат по радио?

Я с грустью думаю о людях и той странной роли, которую мы играем в собственных несчастьях.

А что если она не слушала радио, не знала, что такое дежа-вю? Что, если у нее обнаружились подлинные симптомы в силу естественных причин? Возможно, ученые были правы с самого начала, когда делали первые заявления, – до того, как стали пересматривать свою точку зрения. Что хуже – настоящая болезнь или воображаемая, вызванная мнительностью, да и есть ли между ними разница? Эти и сопутствующие вопросы меня очень занимали. Сидя за рулем, я неожиданно для себя превращался то в студента, то в профессора на устном экзамене, основанном на софистических тонкостях, подобных тем, которые в течение нескольких столетий забавляли средневековых лоботрясов. Можно ли силой внушения вызвать выкидыш у девятилетней девочки? Не должна ли она сначала забеременеть? Достаточно ли одной силы внушения для того, чтобы повернуть весь процесс вспять таким образом: сперва выкидыш, потом беременность, менструация и овуляция? Что бывает раньше – менструация или овуляция? О чем речь – всего лишь о симптомах или же о глубоко укоренившихся расстройствах? Что такое симптом – признак или явление? Что такое явление, и как отличить одно явление от другого?

Я выключил приемник – не для того, чтобы легче думалось, а чтобы не думать ни о чем. Автомобили дергались и буксовали. Кто-то бросил из бокового окошка обертку от жвачки, и Бабетта произнесла обличительную речь о равнодушных людях, которые мусорят на автострадах и в сельской местности.

– Могу рассказать еще одну историю, которая уже происходила раньше, – сказал Генрих. – У нас бензин кончается.

Стрелка дрожала возле нулевой отметки.

– Всегда есть излишек, – сказала Бабетта.

– Разве излишек может быть всегда?

– Бак специально так устроен, чтобы не кончалось топливо.

– Всегда излишка быть не может. Если ты едешь дальше, бензин кончается.

– Никто не ездит без остановок.

– А как же узнать, когда нужно остановиться? – спросил Генрих.

– Когда будешь проезжать мимо заправки, – сказал я ему и тут же увидел пустынную, омытую дождем площадку с великолепными бензоколонками под множеством разноцветных флагов. Я въехал на нее, выскочил из машины и, пряча голову под поднятый воротник пальто, подбежал к колонкам. Их не заблокировали – наверняка служители поспешно удрали, загадочно бросив все имущество, словно орудия труда и гончарные изделия какой-нибудь индейской цивилизации, хлеб в печи, стол, накрытый на троих: тайна, которой предстоит будоражить умы грядущих поколений. Я схватил шланг колонки с неэтилированным топливом. Флаги громко хлопали на ветру.

Спустя несколько минут, снова выехав на дорогу, мы увидели необыкновенное, поразительное зрелище. Оно возникло впереди и по левую сторону, и мы не могли не сползти на сиденьях ниже, наклониться, чтобы лучше видеть, что-то крикнуть друг другу и умолкнуть на полуслове. То было вздымающееся черное облако, воздушнотоксическое явление, освещенное яркими лучами прожекторов семи армейских вертолетов. Они следили за его перемещением по ветру, держали его в поле зрения. Во всех машинах люди наклонили головы, одни водители принялись сигналить, предупреждая об опасности других, в боковых окошках появились лица, на которых отражались разнообразные оттенки невероятного изумления.

Громадная черная туча плыла, словно некий корабль смерти из скандинавской легенды, сопровождаемый во мраке ночи существами в доспехах с вертолетными винтами. Мы растерялись, не зная, как на все это реагировать. Зрелище внушало ужас – так близко, так низко проплывало облако, полное хлоридов, бензолов, фенолов, углеводородов и прочих, неизвестно каких именно, ядовитых веществ. Но в то же время от него захватывало дух, оно было такой же частью грандиозного массового представления, как яркая сцена на сортировочной станции или люди, устало бредущие по заметенному снегом путепроводу с детьми, продуктами, вещами – армия бесприютных и обездоленных, отмеченная печатью трагедии. К нашему страху примешивался благоговейный трепет, почти священный. Несомненно, явление, представляющее собой угрозу для жизни, может внушать благоговение, казаться некой космической силой, гораздо величественнее человека, более могучей, рожденной в непоколебимой гармонии стихий. Смерть, созданная в лаборатории, получившая точное определение и поддающаяся измерению, но в тот момент мы наивно, примитивно представляли ее себе неким сезонным вывертом природы, так же не зависящим от человека, как наводнение или смерч. По-видимому, наша беспомощность несовместима с понятием рукотворного явления.