— Сдалось тебе моё зрение, — обиделась она.

— Пожалуйста! — попросил я. — Это волшебное слово. Оно обязано на тебя подействовать.

— Я не верю в магию.

— Делай что хочешь, только отвернись.

— Ну ладно. Хочешь я ещё и уши закрою?

— Само собой.

Я тем временем ускоренно удовлетворял физиологические потребности. Преодолеть натянутость позволял начавшийся между нами разговор.

Вот и всё. Кувшин показал дно. Я застегнул молнию на брюках, с наслаждением произнёс сакральное:

— Кузьмич, ссука!

— Какой Кузьмич? — не поняла Лило, но я отмахнулся:

— Не забивай себе голову. Лучше расскажи мне, кто ты есть на самом деле.

— А тебе это интересно? — грустно спросила девушка.

Жаль мне не видно её глаз, иногда они могут рассказать намного больше, чем хотелось их обладателю.

— Очень интересно, — подтвердил я. — Посуди сама: мы живём под землёй, выбираемся наверх раз в две недели, в темпе хватаем, что под руки попадётся и назад, в катакомбы. Одна половина — доходяги, другая — помогает этим доходягам выжить. Каждый приписан к какой-либо из станций, таскает с собой документы, жрёт казённое довольствие, глотает витамины и прочую медицинскую мерзопакость. Морды у нас бледные как поганки, без очков на поверхности всем труба. Всякая расплодившаяся тварь норовит надрать нам задницу, зачастую небезуспешно. И тут появляешься ты, личико у тебя холёное, сразу видно, загорелое. Тело как у манекенщицы. Лепота, одним словом. У мужиков слюнки при виде тебя текут как у собаки Павлова, и неудивительно: посмотри на наших женщин. Они не такие, в подмётки тебе не годятся, даже те, которые сидят в заведениях с красным фонарём, а им по долгу службы положено хоть какой-то марафет наводить.

Есть ещё пара моментиков: стреляешь круче снайпера, тачку водишь лучше Шумахера, дерёшься словно Брюс Ли. А сколько твоих талантов ещё скрыто от моих глаз? Документов у тебя нет, имени своего не называешь, к какой станции приписана не говоришь. Сплошные загадки. Узнав, о твоём появлении генерал срочно требует, чтобы мы доставили тебя к нему.

— И к чему ты всё это мне говоришь? — спросила невидимая Лило.

— Неужели непонятно? — удивился я. — Ты очень странная. Не похоже, чтобы тебе приходилось жить под землёй. Уж мне можешь поверить, я нутром чую. Ты не такая как мы. Не знаю, откуда ты взялась и кем являешься на самом деле, но ты другая. Это так?

— Допустим, — задумчиво произнесла Лило. — Хорошо, я действительно не такая как все. Это что-то меняет между нами?

— Между нами? — повторил я. — Нет, ничего не меняет. Я обязан доставить тебя на Центральную, и можешь быть уверена — доставлю любой ценой.

— Тогда заткнись и не мешай мне спать, — резко сказала она.

Удивительно, её отпор так на меня подействовал, что я и впрямь не смог больше произнести ни слова, вплоть до наступления сна.

Не люблю видеть сны, какими бы хорошими они ни были. После пробуждения всегда остаётся ощущение, будто мозг всю ночь без продыху решал логические задачи. Голова потом квадратная, туго соображающая, и умные мысли так и норовят обойти её стороной.

Хуже всего, когда снятся те, кого уже нет, особенно если это люди, с которыми было связано много хорошего: близкие, друзья, мимолётные знакомые, вызвавшие сиюминутную, но всё же приязнь. Они говорят со мной, будто живые. Я слышу их голоса: весёлые или грустные, добрые или не очень, в зависимости от обстоятельств, от того, что связывало нас в жизни. Редкие встречи обходится без чувства вины: с кем-то не договорил, кого-то не долюбил, ненароком обидел.

Я прошу прощения, спрашиваю, как оно там, и обычно ничего не слышу в ответ. Мёртвые не хотят делиться с нами тайнами.

Не верится, что никогда не увижусь с ними наяву, разве что на том свете, где постепенно собирается замечательная во всех отношениях компания. Становится настолько грустно, что иногда мне не хочется просыпаться. Но пробуждение неизбежно, оно всегда вырывает меня из мира грёз. Я открываю глаза, делаю судорожный вздох и вновь оказываюсь в реальности, к которой привык и которую ненавижу всей душой. Можно привыкнуть ко многому, но никто не обязывал нас любить дерьмо, в которое человечество вляпалось по своей воле.

Впрочем, нельзя исключать вероятность, что в чём-то тот хиппи-философ прав. Кто-то или что-то жестоко обошлось с нами сведя таким образом давние счёты. Всё это, однако, из области предположений. Вряд ли существует на свете человек, который может подтвердить или опровергнуть гипотезу Андрея. Не всё ли равно? Любой расклад ни на йоту не улучшит условия нашей жизни. Мы прозябаем под землёй. Вымираем или постепенно мутируем в хомо метрополитенуса, существо, навечно пригвождённое к извилистым рукавам туннелей. Здесь мы найдём свой конец, если наверху не будет благоприятных перемен. Интуиция подсказывает, что мало кто из нас доживёт до этого славного мига.

Во снах я вижу два мира: прошлое (оно почему-то рисуется мне в светлых пастельных тонах) и настоящее (тёмное и страшное). И почему-то не вижу будущего. Наверное, его просто нет. Оно не существует.

Сегодня мне ничего не привиделось, просто мрак, чернота, в которую я провалился как в бездонный омут и вынырнул оттуда уже посвежевшим. Вот что значит — дрых без задних ног.

Разбудили меня без особых церемоний. Сначала лязгнул замок, потом вошли двое, по всем признакам тёртые калачи, много повидавшие и ещё больше умевшие. Такие в огне не горят и в воде не тонут.

— Гена, — протянул руку стриженный под ноль парень, обладатель сломанного боксёрского носа, жёсткого как наждак взгляда и широких плеч.

Я ощутил, как его кисть прессует мои пальцы. Силушка у Гены была не хуже, чем у былинного богатыря.

— Слава, — поздоровался второй гость. Он был чуточку пожиже напарника, но вполне мог сделать из меня фарш, если б захотел. — Будем знакомы.

Он тоже вознамерился сделать из моей ладони блин, сжав её будто тисками.

— Саня, — назвался я. — Рад знакомству.

Гости присели, зажав меня с двух сторон. Они нависали надо мной будто две скалы. Я чувствовал себя утлым судёнышком, норовящим проскочить между Сциллой и Харибдой.

— Слышь, Саня. Ты извини, что так вышло. Ашот Амаякович мужик в целом правильный, порядок на станции блюдёт.

Документов при вас нет, кто вы и откуда взялись на самом деле не разберёшь. Может казачки какие засланные от соседей. У них там свои законы, зоновские, а у нас тут типа демократия, — заговорил Гена. — Вот он и подстраховался.

— Да ничего, мужики, я не в обиде. Соображаю что к чему, — кивнул я, до конца не понимая, чем вызван интерес к моей довольно скромной персоне.

Извиняться у нас обычно не принято, тем более, когда речь заходить об официальных властях, а майор, заславший нас в изолятор как ни крути глава администрации, то есть первый человек на станции. Во всяком случае, так принято считать. Если насчёт меня и Лило с Центральной пришли какие-то цэ-у, никто бы не стал стелиться перед нами ковриком.

Выпнули бы в туннель, помахали на прощанье ручкой и всех делов. А тут с утра пораньше явилась целая делегация, и хоть имена у парней вполне себе заурядные, чувствую я, что гости у меня не из последних. Уж больно независимо держатся, могут и права покачать, и по морде съездить с одинаковым усердием. Из таких обычно и формируют поисковые караваны. Предположение подтвердилось почти сразу.

— Тебе наверху бывать приходилось? — не стал ходить вокруг да около Слава.

— Скрывать не стану, приходилось и не раз, — подтвердил я.

— То есть мы в тебе не ошиблись, и ты из поисковиков, — сделал вывод он.

— А что это у меня на лбу написано? — попытался отшутиться я, но Слава принял меня всерьёз.

Он кивнул:

— Написано. Сам понимаешь, рыбак рыбака… У тебя часики-то какие? — Слава рассмотрел циферблат моего хронометра и понимающе хмыкнул. — То-то и оно. Правильные у тебя часики, наши. А ты ещё спрашиваешь. У самого такие, — Он с гордостью продемонстрировал свои. — О том, что ты один из нас мы сразу узнали, когда из каравана вернулись.