Он на барже. И во время фейерверка. В реве пламени и криках толпы никто не услышит воплей горящего заживо человека.

У тебя есть воздух. У тебя есть мозги, и тебе нравится использовать их. Так сделай это.

Сквозь отверстие затычки он мог разглядеть языки адского пламени, полыхавшего на носу баржи. С противоположной стороны, сквозь пролом у плеча, свет был куда более тусклым. Значит, ему туда, и как можно скорее. То, что еще недавно было лишь светом в отверстии, теперь превратилось в одуряющий жар, по мере того как загорались ближние бочонки со смолой, и огонь поднимался все выше.

Он ударил ногами изо всех сил; но днище и бока остались непоколебимы. Однако, возможно, крышку злодеи приколотили в спешке? Одну руку он с трудом поднял над головой и с силой толкнул. Гвозди поддались. Один бок приподнялся. Больше времени не было. Единственной свободной рукой он отыскал опору и с силой оттолкнулся, вновь устроив обвал, который несколько раз перевернул Клааса вниз головой и едва не сломал торчащую из бочонка руку.

Он успел убрать ее в самый последний момент. Его бочонок катился вниз вместе с остальными. Сквозь полуоткрытую крышку до него доносились крики. Весь Брюгге выстроился вдоль канала, любуясь на огонь и фейерверки… Господи Иисусе… Если он будет катиться так и дальше, то скоро может свалиться с горящей баржи.

Если другой бочонок ударит по полуоткрытой крышке, это убьет его. И если через крышку попадет вода, он утонет. Остаться и сгореть заживо, возможно, было бы предпочтительнее.

Почему-то эта мысль показалась ему забавной. Он понял, что здорово пьян. При таких обстоятельствах это было еще потешнее. Перемежая смех икотой, он принялся раскачивать бочонок из стороны в сторону, по мере того как тот катился и сталкивался с другими. Когда он наконец полетел в канал, то успел мельком заметить восторженную толпу на берегу; они добродушно потешались над городскими властями, которые не смогли даже толком уложить на барже бочонки, чтобы те не сыпались в воду. А среди толпы, яркие, точно алмазы, выделялись лица тех двух пьяниц, что встретили его у подножья часовни Святого Кристофера. На сей раз они были вполне трезвы, а вот он опьянел.

Вода в канале наполовину замерзла. Некоторые бочонки покачивались на волнах; другие вывалились на лед. Так случилось и с ним. От удара две боковые планки треснули, но обручи удержали их. Словно в тумане, Клаас сознавал, что по-прежнему находится внутри своей деревянной темницы и на всей скорости скользит по льду. Если убийцы заметят его, то непременно поднимут бочонок и вновь швырнут в огонь. Значит, надо закричать.

Он как раз успел прийти к этому выводу, когда льдина внезапно закончилась, и бочонок, покачнувшись, рухнул в стылую воду. Затекая с одного края, она вытекала из другого, промочив Клааса до костей и едва не заставив захлебнуться. Наполовину погрузившись в воду, он плыл в бочонке, который вскоре глухо ударился о берег. Никто не поднял его. Никто его даже не заметил.

Клаас сосредоточился, одолевая головокружение, затем выпрямил ноги, проталкивая их сквозь разбитое днище. Они тут же онемели в холодной воде. Расставив пошире локти и загребая ногами, он с трудом двинулся вдоль берега. Где-то невдалеке должен быть склон для водопоя, куда водили лошадей. Там он сможет выбраться из этого бочонка и слиться с толпой. Полупьяный, промокший до костей, всего в нескольких шагах от двоих врагов. И, возможно, от того человека или людей, которые заплатили им.

Он так замерз, что едва мог дышать. И еще одна насмешка судьбы, но у него уже не было сил смеяться. Бочонок ударился о деревянный скат, и Клаас наконец смог нащупать ногами дно, а затем попытался, почти ничего не соображая от холода, вытолкать бочонок наружу. Изо всех сил он пытался сделать это, когда внезапно чьи-то тени заслонили ему свет, и кто-то уверенно ухватился за его бочонок, подтянул выше, а затем с силой отодрал крышку. Прежде чем он успел разглядеть, кто перед ним, ему на голову натянули какую-то ткань, и знакомый голос сердито произнес:

— Ну почему мы повсюду наталкиваемся на этого пьянчугу? Эй ты! Ты ведь, кажется, приятель Поппе?

Голос Кателины ван Борселен. Продавец пряников в бочонке.

— Вы трое, — продолжила она. — Посмотрите, он даже не может стоять на ногах.

Она еще не знала, способен ли он идти. Очень медленно Клаас поднялся, по-прежнему запертый в бочке, из которой торчали лишь его ноги и голова с каким-то странным предметом, который она нацепила ему сверху. Карнавальная маска. Перья.

Послышался мужской голос.

— Я отвел Поппе домой пару часов назад. Я думал, он дома.

— Значит, снова выбрался. Разве не видите?

Господи Иисусе, детский голос. Сестра. Обе девочки ван Борселен здесь.

Гелис. Ну, конечно же. Гелис все видела из башни и узнала двоих подставных пьяниц. И предупредила старшую сестру, чтобы та не выдавала его. Но как они объяснят, почему Поппе здесь, весь промокший насквозь, в мокром бочонке?

Ничего не понадобилось объяснять. Просто окружить заботливой толпой, где все принимали его за Поппе. Так никто не сможет причинить ему вреда, пока они не доберутся до дома Поппе.

Бочонок был невероятно тяжелым. Возможно, у того, который использовался для наказаний, внутри имелись ручки или опора для плеч. Этот ему приходилось волочь на себе, а люди, как назло, напирали с боков и сзади. Провожать его собралась целая толпа. Похоже, он пользуется всеобщей любовью, этот Поппе. Интересно, где он живет?

Клаас осознал, что то и дело спотыкается, и если бы рядом не было людей, то он бы давно уже повалился на дорогу.

Время от времени сквозь прорези в маске он замечал некрасивое лицо девочки, бледное от волнения. А порой и лицо демуазель, с морщинкой меж черных бровей, но без тени тревоги. Скорее, на лице ее отражалась гневная сосредоточенность.

Люди замедляли шаг. Люди останавливались. Дом Поппе, а там, должно быть, и он сам, мирно спящий с женой в окружении домочадцев. Но почему демуазель совсем не тревожится? Он видел, что она подошла ближе, а малышка Гелис — с другой стороны.

Кто-то воскликнул:

— Поднимайте!

Бочонок двинулся вверх, и демуазель прошептала:

— Выбирайся и беги!

Он хотел сказать, что едва ли сумеет сделать пару шагов, прежде чем упадет, но едва он высвободился из бочонка, как она схватила его под руку и потащила прочь. Бочонок остался позади.

— Гелис, — заявила демуазель. — Сейчас она поставит бочонок, а потом исчезнет. С ней все будет в порядке. Гелис всегда выходит сухой из воды. Я велела ей отправляться к Вейрам.

У него стучали зубы. От этого стука, казалось, вот-вот расколется голова. От холода вчерашний порез на щеке болел, как от удара топором. Мозг тоже замерз.

— Я отведу тебя на Сильвер-стрете, — заявила она. — В доме пусто.

Помнится, его удивило, почему ван Борселены не запирают заднюю калитку. Помнится, затем его проводили в кухню, освещенную лишь огромным очагом, и там он замер, как вкопанный, на пороге, а затем осознал, почему остановился, и вновь уверенно двинулся вперед. Уверенно — не совсем подходящее слово. Его по-прежнему била дрожь. Он отчетливо помнил, как демуазель велела ему:

— Раздевайся!

Он сказал: «Нет». Она не теряла зря времени, надо отдать ей должное. Вытащила деревянную бадью, налила из кувшина холодной воды, затем, надев кухонные рукавицы, сняла с огня огромный котел и наполнила бадью кипятком. И наконец заявила:

— Я тоже переоденусь в сухое. Раздевайся и залезай.

Дорогая синяя ткань треснула, когда он попытался стащить с себя дублет. Он единым комом, не развязывая, стянул с себя все. Ему пришлось даже прислониться к стене кухни. Он ухватился за край ванны, но все равно рухнул в нее, расплескивая воду. Погрузился в кипяток по самый подбородок, чувствуя, как все в голове начинает кружиться, сознание возвращается, а затем покидает его окончательно. Огонь, разведенный девушкой перед уходом, горел сильно и ярко, поддерживая тепло.