Когда в лазурном небе распростер
Свое сиянье утренний шатер
И челн полночный, белых взяв рабынь,
За окоем уплыл в густую синь.
Жених, как полномочный властелин,
Украсил для невесты паланкин.
И с пышностью, чтоб видеть все могли,
В нем понесли торжественно Лейли.
Ее супруг, руководим добром,
Вручил господство над своим добром.
Стремился он супруге угодить,
Воск лаской и терпеньем растопить.
С восторгом юной пальмы видя стать,
Он попытался финики достать.
Но чуть рукою тронул гибкий ствол,
Как шип ему все пальцы исколол.
Пощечины удар столь крепок был,
Что чуть супруга наземь не свалил.
«Не подходи! — она схватила нож. —
Себя убью, но ты сперва умрешь!
Клянусь аллахом, богом всех времен,
Не для тебя кумир был сотворен,
Мечом, коль жаждешь, кровь мою пролей,
Знай, никогда не буду я твоей!»
Был Ибн-Салам доволен, отступив,
Хотя бы тем, что уцелел и жив.
Он понял, что отвергнут неспроста —
Не для него сияет красота.
Все ж от Лейли, настойчив и упрям,
Решил не отступаться Ибн-Салам.
Он, с двухнедельной встретившись луной,
Плененный, сердце отдал ей одной.
Он был в нее без памяти влюблен.
«Не преступлю запрета — понял он, —
Ее сочту за счастье лицезреть,
Уйдет она — мне лучше умереть».
И осознав, что груб был и неправ,
Просить стал о прощенье, зарыдав:
«Да будет так! Коль преступлю обет,
То незаконным я рожден на свет!»
И с той поры он соблюдал зарок:
Вздыхал, не смея преступить порог.
А роза, украшающая сад,
С дороги не сводила грустный взгляд.
Ждала, что ветер, сжалясь в свой черед,
Весть из пещеры горной принесет.
И вечером, и с раннего утра
Спешила на дорогу из шатра,
Вдали от всех над участью своей
Стенать, как безутешный соловей.
Хватило бы ей весточки одной.
Чтоб утешенье дать душе больной.
Терпения в разлуке лишена,
Неутоленно плакала она.
И тайна, проступившая клеймом,
Всем стала явной, словно ясным днем.
Столь нестерпима боль душевных мук,
Что ни отец не страшен, ни супруг.
Когда любовь бессмертна в небесах,
Бессильны здесь упреки или страх.
Сказитель вдохновенный начал сказ,
Все изложив правдиво, без прикрас:
Тот, кто от взоров прятал скорбный лик,
Иссушенный пустыней базилик,
Отца оплакав, полный скорбных дум,
Вновь колесил в пустыне, как самум.
Его дороги бедствий привели
Туда, где обитал народ Лейли.
Вдруг свиток он увидел, а на нем
«Лейли», «Меджнун» начертано пером.
Но имя той, которую любил,
С пергамента он ногтем соскоблил.
Ему сказали: «Видеть нам чудно —
Из двух имен оставлено одно».
Он возразил: «Кто любит и любим,
Довольствуется именем одним.
Кто истинно и преданно влюблен,
С любимою вовек неразделен».
Тут некто в удивленье вопросил:
«Зачем себя оставить ты решил?»
Он отвечал: «Назначено судьбой
Ей быть ядром, мне — крепкой скорлупой
Я — скорлупа, лишенная ядра,
Без сердца я — пустая кожура».
Так вымолвив, он, в грудь себя бия,
В пустыне скрылся, словно Рабия.
И долго вдалеке, как слезный всхлип,
Звучал уныло песенный насиб.
Он как онагр, поводья оборвав,
Бежал к зверям, закон людской поправ.
Без пищи и воды, полуживой,
Кореньями питался и травой.
Среди зверей, их дружбой дорожа,
Нашла покой мятежная душа.
И звери шли к нему издалека,
Служа ему, как верные войска.
Рога и обнаженные клыки
Надежнее, чем воинов клинки.
Звериный лагерь вкруг него залег
И жизнь его заботливо берег.
Он для зверей — властительный султан,
Премудрый, добрый, словно Сулейман.
В жару над ним орел, слетая с гор,
Широких крыльев раскрывал шатер.
Его увещеваньям кротким вняв,
Избыли звери свой свирепый нрав.
Клыкастый волк ягненка стал щадить,
Лев за онагром перестал следить.
Козу вскормила львица молоком,
Волк вылизал зайчонка языком.
Он брел в песках, ладонь прижав к груди
А звери рядом шли и впереди.
Когда ложился спать он, утомясь,
Лиса с него хвостом стирала грязь.
И на ногах следы кровавых ран
Заботливо зализывал джейран.
С оленями устроясь на ночлег,
Лицом он зарывался в теплый мех.
И когти меченосные воздев,
Ночной покой стерег косматый лев.
Волк, как дозорный, колесил кругом,
Чтоб враг на лагерь не напал тайком.
Свирепый тигр, забыв, что он жесток,
Доверчиво лежал у самых ног.
В пустыне звери бросили вражду
Живя отныне в мире и в ладу.
Средь хищников Меджнун, оставя страх,
Царил как полновластный падишах.
А между тем молва прошла окрест,
И люди опасались этих мест.
Ведь если б враг пришел сюда со злом,
То был бы вмиг наказан поделом.
Но отступал зверей ворчащий круг,
Когда являлся настоящий друг.
Покорны мановению руки,
Вмиг убирались когти и клыки.
Так жил он, благодатью осиян,
Как стадо охраняющий чабан.
От хищников двуногих в стороне,
Судьбой своей довольствуясь вполне.
А люди надивиться не могли,
И если караваны мимо шли,
Не в силах любопытства одолеть,
Хотелось всем на чудо поглядеть.
И странники прервать спешили путь,
Чтоб на него хоть издали взглянуть.
И пребывал в надежде пилигрим,
Что трапезу разделит вместе с ним.
А тот сидел средь тигров и пантер,
Являвших послушания пример.
Едва один кусок отведав сам,
Все остальное отдавал зверям.
Зимою долгой, слабый, чуть живой,
Делил с зверями хлеб насущный свой.
И хищники пустынь со всех сторон
Шли к своему кормильцу на поклон,
Возрадовались звери, что всегда
У них есть и защита и еда.
Свободных, с независимым умом,
Благодеянье делает рабом.
Огнепоклонник бросил псу мосол,
И пес за ним на край земли пошел.
