Сад радости, где счастью должно быть,
Вдруг сочинитель вздумал заклеймить, —
В тот день, когда Лейли, войдя в цветник,
Явила миру лучезарный лик,
Узрев ее средь шелеста весны,
Померкли розы, зависти полны.
При виде кос, что по плечам вились,
Душистыми цепями завились…
В тот самый день забрел в цветущий сад
Один араб, чей род Бану-Асад.
Был молод он, пригож и сановит,
Среди арабов чтим и знаменит.
Роднёю достославной окружен,
О процветанье рода пекся он.
Успех его сопутствовал делам,
И звался он «Сын мира» — Ибн-Салам.
Он был удачлив, как никто иной,
И обладал несметною казной.
Увидев свет пылающей свечи,
Он вздумал поступить, как вихрь в ночи.
Но об одном забыл он на беду,
Что ветер со свечою не в ладу.
Он, возвратясь с дороги в край родной,
Соединиться жаждал с той луной.
Но истина забыта им одна —
Не про него затеплена луна.
Настойчивый в решенье до конца,
Араб нашел надежного гонца.
Чтоб тот, старанье проявив, помог
Луну упрятать в свадебный чертог,
Чтоб, умоляя у отца в ногах,
Динары рассыпал, как жалкий прах.
И в уговорах, не жалея сил,
Несметные сокровища сулил…
Гонец, искусный в деле сватовства,
Не поскупясь на льстивые слова,
Униженно склоняясь до земли,
Стал у родных просить руки Лейли.
И благосклонно обойдясь с гонцом,
Так свату отвечали мать с отцом:
«Пускай аллах твои продолжит дни,
Мы ценим просьбу, но повремени, —
Подул в цветник студеный ветерок,
Наш первоцветный розан занемог.
Поправится, дай бог, она вот-вот.
Пускай жених со свадьбой подождет.
Для общей пользы их соединим,
Да будет небо милостиво к ним!
Но только не сейчас, минует срок,
Еще недужен утренний цветок.
На радость нам болезнь избудет он,
И расцветет на радость наш бутон.
Пусть увенчает свадебный венец
Союз счастливый любящих сердец».
Благоразумным этим вняв словам,
Терпения набрался Ибн-Салам.
Стал женихом, исполненным надежд,
Пыль ожиданья отряхнув с одежд.
Не ведала Лейли, что делать ей,
Любовь скрывать чем дольше, тем трудней.
Девичья честь во власти пересуд,
Ославили ее и чанг, и руд.
О ней судачит и шумит базар,
Газели распевают млад и стар, —
Усердствуют заезжие певцы,
И шепчутся безусые юнцы.
В тревоге и смятении она,
Днем нет покоя, ночью не до сна.
Меж тем Меджнун, слепой судьбой гоним,
Пустыней брел, отчаяньем томим.
В седых песках его терялся след,
И хищники за ним бежали вслед.
Спешил он к Неджду, длани простерев,
Выкрикивая бейты нараспев.
Любовь его в тот горный край влекла,
Он шел как дух добра, не гений зла.
По терниям ступал он босиком,
Как кеманча, стеная под смычком.
И слыша безысходный этот зов,
Любой ему сочувствовал без слов.
В краю пустынном мирно проживал
Достойный муж, чье имя Науфал.
Он добрым был, хоть с виду и суров —
Защитник вдов, радетель бедняков.
Но этот кроткий муж, впадая в гнев,
Врагов своих крушил, как ярый лев.
Он был богат и не считал казны,
Но не о том мы рассказать должны.
Однажды, в окруженье гончих свор,
Он для охоты выбрал тот простор,
Где средь забытых богом голых скал
Зверь дикий рыскал и приют искал.
Вдруг пред собой он юношу узрел,
Страданья перешедшего предел.
Стоял он на израненных ногах,
С горящим взором, изможден и наг.
Вокруг него — поверить в то нельзя! —
Лежали звери мирно, как друзья.
Расспрашивать стал ловчих Науфал,
И с удивленьем повесть услыхал:
«Мол, так и так, любовь повинна в том,
Что распростился юноша с умом.
Слагает бейты средь песков сухих
И ветеркам вверяет каждый стих.
Тем ветеркам, что донести смогли
Благоуханный вздох его Лейли.
Он облакам, свершающим полет,
Стихи читает сладкие как мёд.
Все странники спешат сюда свернуть,
Чтоб на страдальца нищего взглянуть.
С ним делятся последнею едой,
Коль пищи нет, то чашею с водой.
Ту чашу поднимает он с трудом,
К ней припадает пересохшим ртом.
И пьет во здравье той, кто всех милей,
Не думая об участи своей».
Сочувствием проникся Науфал.
«Как поступиться знаю, — он сказал,—
Коль возлюбивший сам в ответ любим,
Мы любящих сердца соединим».
И тут с коня, чьи ноги, как бамбук,
Проворно наземь соскочил он вдруг.
Меджнун обласкан был и тотчас зван
С ним разделить походный дастархан.
Муж утешать больного начал так,
Что от горячих слов Меджнун размяк.
Вдруг Науфал заметил, в свой черед,
Что юноша съестного не берет.
Не пробует изысканнейших блюд,
Хоть, словно тень, и немощен и худ.
О чем бы речь они ни завели,
Он говорить мог только о Лейли.
С участливым терпеньем Науфал
Расспрашивать тогда Меджнуна стал.
И, слушателя доброго найдя,
Меджнун, поев, стал кротким, как дитя.
Он друга обретенного дивит
Двустишьями газелей и касыд.
На шутки шуткой отвечал при всех,
Все радостней его, все звонче смех.
А тот, который этого достиг,
Обитель упования воздвиг,
Так говоря: «Далек твой свет живой,
Но не растай свечою восковой.
Я на весы богатство положу,
А не поможет, силу приложу.
Схвачу Лейли, как птицу на лету,
Соединю двойную красоту.
Кремень запрятал таинство огня, —
Сталь высекает искры из кремня.
Пока с луной не заключишь союз,
Аркан из рук не выпущу, клянусь!»
И, возрожденья чувствуя канун,
Пал на колени перед ним Меджнун:
«Надежда — услаждение души,
Коль в обещаньях этих нету лжи.
Но я безумен, разве вправе мать
Родную дочь безумному отдать?
Сломает розу вихрь, задев крылом,
Она — луна, я — див, рожденный злом.
И если злобный див владеет мной,
Не совместим я с дивною луной.
Напрасно тщились рубище отмыть,
Я весь в грязи, мне грех не замолить!
Ты черный коврик долго отскребал —
Напрасный труд — белее он не стал!
Иль чудотворна у тебя рука,
Что ты спасти задумал бедняка?
Довериться тебе страшусь, мой друг,
Ты обещанья не исполнишь вдруг, —
Того, кто за тобой посмел пойти,
Без помощи оставишь на пути.
Я не смогу желанною достичь,
И ускользнет непойманная дичь.
Грохочет барабан, но посмотри,
Сколь важен с виду — пуст зато внутри.
Коль счастье мне сулишь не на словах,
Пускай тебя благословит аллах.
Но если все — один мираж пустой,
Оставь меня с безумною мечтой.
Не поступай судьбе наперекор,
Дозволь мне жить, как жил до этих пор!»
И, причитаньям внемля, Науфал
Помочь ему немедля возжелал.
Он, благородной жалостью объят,
Поклялся и как сверстник, и как брат,
Господством всемогущего творца,
С Меджнуном быть до самого конца:
«Свидетелям да будет в том пророк,
Я поступлю как лев, а не как волк,
Забуду я про сон и про еду,
Но обещанье свято соблюду.
Прошу тебя, в спокойствии живи,
Оставь безумства дикие свои,
Увещеваньям ласковым внимай,
Мятущееся сердце обуздай.
Верь, клятва нерушима и свята,
Тебе открою райские врата!»
Вино надежды он сумел налить,
И жаждущий безумец начал пить.
Он укротить сумел свой буйный нрав,
Спокойным с виду и послушным став.
И, всей душой поверя в уговор,
Сумел залить пылавший в нем костер.
Надеждою счастливой осиян,
Поехал к Науфалу в дальний стан.
В горячей бане смыв и пыль и прах,
С ним восседал на дружеских пирах.
Стал пить вино, и повязал чалму,
И сладкозвучный чанг играл ему.
И с восхищеньем слушать все могли
Газели, что слагал он в честь Лейли.
Щедрей дождя, что льется на луга,
Дарил хозяин гостю жемчуга.
Меджнун в парче, он вдосталь ест и пьет,
Похорошев от дружеских забот.
Согбенный стан вновь строен, как бамбук,
Лик восковой стал розов и упруг.
Вновь, словно месяц средь лучей светло,
Средь мускусных кудрей сквозит чело.
Зефир в его дыхание привнес
Тот аромат, что похищал у роз.
И, как улыбка солнечной весны,
Сверкают зубы снежной белизны.
Пустыня, что бесплодна и гола,
Связующую цепь оборвала.
Цветник, что, как в ознобе, трепетал,
Воскресшей розе рдяный кубок дал.
В Меджнуне ум и сдержанность слились,
Мудрец он, украшающий меджлис.
Гостеприимства полный Науфал
На все лады любимца ублажал.
Он веселился только с ним вдвоем,
За гостя поднимал бокал с вином,
Для двух друзей в беседах о Лейли.
Три месяца мгновенно протекли.
