Я взглянула тогда ему в лицо и увидела, что оно совсем серое и усталое, — и стало жаль Яшу. Но тут же подумала: это оттого, что он много целовался со своей, в шляпке, и спросила, заплакав:

— Ты где был, почему меня обманывал?

А он ответил, что никакой не обманщик, и что я должна ему верить.

Так повторял много раз, и я поверила, потому что — раз любовь — как же не верить?

...Мы с Натальей Степановной позванивали ложечками, делали вид, что едим варенье, а на самом деле совсем и не думали о нем.

— Яша в тот день пригласил меня в гости, — продолжала Наталья Степановна, — и я ответила: «Хорошо».

В следующее воскресенье поехала на Пресню и долго там плутала по разным закоулкам, пока нашла длинный и низкий каменный дом купца Адриана Желтухина.

Еще во дворе встретила самого хозяина, и желтые горящие глаза на его лице будто опалили мне грудь: такой был взгляд.

— Кого? — спросил он и закашлялся.

Я сказала, что Яков Солянкин нужен.

— Можно, — проскрипел купец. — В угловой комнатушке живет. Иди, покажу.

Довел до двери и, уходя, проворчал:

— Больно плохо одета, девка. Сирота?

Ответил сам себе:

— Сирота и есть.

Яша встретил меня долгим пристальным взглядом, ласково покраснел лицом и протянул обе руки, здороваясь.

Я спросила, отчего так на меня посмотрел.

А он смешался и сказал, что вроде влюбился.

А я спросила: в кого, не в долгоносенькую ли?

А он засмеялся и ответил: нет, не в нее.

И вот так «акали», и нам было очень хорошо, как только может быть хорошо людям, которым вместе и поровну — сорок лет.

Маленькая была у Якова комнатка, да и та пустоватая. Койка железная в углу, небольшой столик у окна — все имущество. На столе — высокая стопка книг, и я их попросила посмотреть. Только сразу вернула на место, — какие-то строгие книжки и непонятные: «Что делать?» и еще «Красное и черное» — может, по малярному делу.

А я достала из кошелки тоненькую книжечку — «Рыданье гибнущих надежд» и подала Яше.

— Вот прочитай, тут про любовь.

Он засмеялся и покачал головой:

— Ты даже в гости своего Аполлонова носишь. Не надо. Я про любовь тебе другие слова скажу. Хочешь?

Говорил эти слова, и они были, правда, лучше, чем у Гавриила Платоновича. Так мне слышалось.

Потом Яша спохватился и сказал, что я, верно, проголодалась, и он сейчас сбегает за бутылкой вина. Все прочее дома есть.

И убежал в лавку, а я осталась и стала развязывать, а потом завязывать ленточки в косах.

Но тут отворилась дверь, и в комнату зашел Желтухин. Он мял в узкой ладони свою мочальную бородку, топтался у порога, а я испуганно глядела на него и не знала, что делать.

Наконец укорил:

— Зачем сюда ходишь? Глупо. Дурочка.

Слова у него были короткие и колючие, как свиная щетина, и выталкивал их из рта, морщась, будто больно это.

— Деньги тебе надо? Надо. Возьми.

Положил на стол пачку кредиток, вздохнул:

— Яшка — голяк. А тебе прочного мужа надо. Вижу.

Еще потоптался немного, добавил:

— Не знаешь цены себе. А я на рубле легкие выплевал. Вот что...

В дверях столкнулся с Яшей. Пропуская его в комнату, посоветовал мне:

— Запомни, что тебе Адриан Егорыч сказал...

Яков увидел деньги на столе, усмехнулся:

— Неужто Адриан дал?

— Он.

— Никак на голову охромел? — засмеялся Яша. — Ну, погоди маленько, я их отдам.

Он вскоре вернулся, стал распечатывать бутылку с вином. Рассказывал, улыбаясь:

— И не моргнул, скупой черт. «Я, — говорит, — знал, что воротишь. Оттого и давал».

На минутку задумался, тряхнул кудрями:

— Нет, не то. Он даром не рискнет копейкой. Что ж тут такое?

Отставил бутылку в сторону, помял кудри в ладошке, пояснил удивленно:

— А ведь понравилась ты ему, стало быть...

Мы пили вино с Яковом и целовались, и я даже трезвела от вина, верьте, пожалуйста.

Мы уговорились снова увидеться в сквере.

Я не знаю, почему так в жизни бывает, что счастье — как лодка в море: маленькая, одинокая она, и вечно ее водой захлестывает? Снова обманул меня Яша, не пришел.

Я уж и поплакала немного в том сквере, когда увидела: хромает по дорожке Адриан Егорыч Желтухин. И фрак на нем черный, и котелок черный, и весь он, будто тощий, блестящий, перелинявший грач.

Сел рядом со мной, потыкал в песок палкой, справился:

— Замуж за меня пойдешь?

Выслушал, что я сказала, качнул головой:

— Ну да — я знал.

Вздохнул:

— Глупа еще. Счастье в помойку кидаешь.

— Почему счастье, Адриан Егорыч?

Он покашлял осторожно, ответил, вытирая испарину на крупном лбу:

— Скоро сдохну, всем видно. Чахотка душит. И дом, и деньги — все тебе. Тогда и живи с Яшкой. Тогда мне все равно.

Поднялся было, потом снова сел, добавил с усмешкой:

— Конечно, со мной жить — мучиться. Ну, недолго. Через год помру. Не надумала?

Повернулся ко мне всем телом, сообщил, блестя нездоровыми глазами:

— Сын нужен. Красивый. А ума у меня на троих хватит.

Уже уходя, кинул через плечо:

— Яшка с девицей путается. С худой такой, долгоносенькой.

Не прощаясь, приказал:

— Ты подумай все же. Вот что.

И добавил, как на чай дал:

— Заходи, ежли что. Рад буду.

В воскресенье я пошла на Пресню, повидать Яшу. Пусть он скажет, что не любит меня, и тогда я постараюсь больше не думать о нем, о моем принце в мастеровой фуражечке.

Яша сидел на своей железной коечке, читал книгу. Увидев, что вошла, скорей поднялся, поцеловал меня, посадил на колени. И мы молчали, радуясь, что опять вместе.

Потом позвал:

— Пойдем во двор. Покажу что-то.

Я не хотела идти, но он уже накинул на плечи пиджак и потащил меня из комнаты.

Во дворе, возле конюшни, стоял домик с двускатной крышей, собранный на винтах.

Яша отомкнул замок, поглядел на меня загадочно, будто говорил. — «Ну, сейчас ахнешь!» — и полез в домик.

Вскоре дверь распахнулась, и на землю, точно живые цветы, посыпались белые, желтые, сизые голуби. Они заворковали, завертелись штопором, заукали нежно, вроде тоже душа есть.

А я смотрела на них, и в сердце было смутно и горько, даже не знаю отчего.

Глаза у Яши сияли, он налил в лоханку воды, насыпал пшеницы и поминутно спрашивал меня:

— Нравятся, а? Нравятся?

Я отвечала «нравятся», и это была неправда, хотя я и не понимала, — что тут плохого?

А Яша указывал то на одну, то на другую птицу, восклицал, светлый от радости:

— Вот — гривун. Он на сто сажен клубок разматывает. И вёрт у него — ровные петельки, всё одно, как старушка шерсть вяжет. А этот — совсем иной голубь! Он в горе́ по пятнадцать часов стоит, и больше может. Ты веришь?

Я кивала головой, только ничего не понимала: какой «верт», какая «гора» и зачем это все ему нужно?

— Согнать тебе голубей? — спросил Яша и тут же замахал фуражкой, засвистел, поднял всю стаю в воздух и стоял, задрав русую голову, как маленький, увлеченный мальчишка.

— Смотри! Смотри! — закричал он вдруг. — Гривун клубок мотает! Красиво-то как!

Какой-то голубь отпал от стаи и, вертясь через голову, рушился вниз, вырисовывая петельки.

Яша посмотрел на меня пристально, сказал очень твердо, будто весил каждое слово:

— Рыбам — вода, птицам — воздух, а человеку — весь мир. Разве неправда?

Потом указал на другого голубя, забравшегося так высоко, что даже не видно было, как крыльями машет:

— Видала, в какую гору ушел? Весь день простоит. Занятно, а?

— Гули да гули, ан и в лапти обули... — сказал кто-то за моей единой, и я вздрогнула от этого скрипучего голоса, такого, точно ножом по стеклу провели.

Адриан Егорыч чему-то криво улыбался, вот так, знаете, как улыбаются, когда видят чужой порок или глупость и рады им. И все смотрел на меня, щуря глаза, точно нам двоим с ним один секрет известен.

Яша даже не повернул головы к Желтухину, объяснил: