Пограничник задумчиво гладит сына по запыленной стриженой голове и говорит с задушевной гордостью:

— Молодец, сынок. Человеком растешь!

Если б меня спросили — страшно бывает в атаке или нет, я бы, кажется, сказал «нет». Не в бою худо. Тягостно ждать атаку и где-нибудь в окопе, в относительном укрытье, думать обо всем, что несет она с собой.

И оттого так тяжко отрывать свое тело, в котором вдруг тысяча пудов, от грязной, ископанной, милой и родной земли.

А потом уже несешься вперед, почти в забытьи, на губах соль от засохшего пота, сердце рвется где-то у самого горла и одно только стучит в голове, будто кто гвозди вбивает:

— Вперед!

Мы шли в атаку на деревню Чернушки, и в каком-то зыбком чаду видел я перед собой вспышки выстрелов и очередей. Били  о т т у д а, хлестали огнем, и тонко, злобно ныли над ухом пули:

— Цвить! Вззи!

Потом позади нас и впереди нас заухали корпусные пушки, и багрово-черные волны ревущего огня, раздирая землю, покатились друг другу навстречу. Русские и немецкие артиллеристы схватились в поединке.

Наверно, врагу было труднее, чем нам. Он врылся в землю, сгорбился над пулеметами, задыхаясь от злобы и ужаса. Он знал — ни вперед, ни назад нет дороги. Впереди — мы, позади — степь. Бросится бежать, — и тогда — русские танки, эти стальные глыбы, без жалости и страха.

Поэтому бой был бешен и неистов, и мы трижды ложились на коротком этом, нечеловеческом, смертном пути.

И тут гневно и горько, негодуя и жалуясь, закричали гвардейские минометы. Огненные хвостатые рыбы пронеслись над нами и, сотрясая землю, разлетелись сталью и огнем на самой окраине Чернушек.

Когда все было кончено, мы осмотрелись и увидели: кругом страшная пустошь, битый кирпич, побелевшее в огне железо и весенний ветерок кружит над землей черные хлопья сажи.

Нам дали передышку, — немного опамятоваться, отдышаться, похоронить мертвых. Генерал постоял на околице, потер щетину на подбородке, покачал головой. И мы, по его команде, ушли в лес, чтобы там разбить палатки и сложить шалаши. Это было разумно: ни одного дома не осталось в деревне.

Мне задело излётком-пулей колено, и я вырезал в лесу палочку, чтобы с ее помощью попрыгивать понемножку.

По земле шла ранняя весна, почва подсыхала, неудержимо лезли из-под земли цветы, и именно в эту пору цветения и жизни особенно горько было смотреть на погибшую деревню, в которой еще так недавно жили люди.

По утрам я добирался, похрамывая, до опушки, садился на мшистый пенек и глядел из-под ладони на торчавшие, будто персты, трубы, черные от сажи.

Детство мое прошло в донской станице, и я знаю, что такое для сельского жителя — дом. Горожане легче меняют жилье уже хотя бы потому, что не строили его своими руками.

Где теперь люди, которых война лишила угла, привычной земли и знакомого дела? Вернутся ли они когда-нибудь сюда, к этому пепелищу? Ведь тут протекала — хорошая ли, плохая ли — их жизнь.

Казалось, все вокруг вымерло, и даже воро́ны — непременные птицы всякого боя, о чем мы знали с детства из книг — даже эти спутники смерти не каркали сейчас над Чернушками.

Деревня рядом — тоже мертва. Но для нее существует живая вода, и может случиться, что снова вернутся сюда люди, — совьют гнезда, посеют хлеб.

Жители деревень, за которые шел бой, часто уходили в леса. Они пережидали там часы или дни, и потом — серые, молчаливые — возвращались к домам или к тому, что осталось от них.

Но сюда почему-то никто не шел. Может, немцы перед боем угнали наших людей?

Через несколько дней рана у меня немного затянулась, и я решил добраться до деревни. Для чего? И сам толком не знал. Просто вот так — влекло туда, на чужое пепелище, возле которого и я мог, наткнувшись на пулю в атаке, упасть навзничь и не встать.

Доковыляв до развалин, устал и присел на груду кирпича.

Тишина кругом стояла такая, что больно было ушам. Мне доводилось ходить пешком по соленой пустыне, и вот там тоже было такое же мертвое беззвучье — ни голоса птицы, ни шороха зверя, ни слова человека. Это и понятно: и там и здесь ничего не осталось для жизни — ни воды, ни зерна, ни травки.

Вернутся ли сюда люди?..

Вдруг я вздрогнул и сразу вынул пистолет из кобуры.

Приходилось ли вам замечать на себе пристальный тайный взгляд человека или зверя? Ощущение всегда бывает внезапным и тревожит душу. Даже если это — взор человека, который, любя, наблюдает за тобой.

Не подавая вида, что встревожен, вскинул глаза на ветви ближних деревьев, на развалины, — но ничего не увидел. Может быть, где-нибудь за кустами лежит немец, ушедший от смерти, и ждет минуты, чтоб выстрелить в тебя?

Нет, померещилось, видно...

На другой день снова приковылял к деревне, походил возле пепелища.

На войне — смерть всегда твоя соседка, и если ты каждый раз будешь хвататься за сердце, увидев прах или мертвеца, — тебя ненадолго хватит. Но все-таки успокоиться редко кому удавалось. Нельзя за год или за два, если это даже два ужасных года, сделать сердце каменным, черствым к чужой беде.

Шел я по пеплу и пыли Чернушек, по раненой, рваной земле — и тяжко мне было от горя и гнева. Не дай бог никому ее видеть — войну!

Вот так брел я, занятый своими мыслями, и остановился, как вкопанный. И ушам не поверил.

Откуда-то, из-за почерневшего столбика кирпичей — он был раньше русской печью — до меня ясно донесся милый и живой звук. Это не была ошибка слуха, он лился совсем рядом со мной, тот звук.

Где-то за печкой, вероятно, возле обгоревших деревьев, ворковали голуби. На мужских низких нотах «разговаривали» двое, значит там — не меньше четырех птиц. Ведь так голуби воркуют только голу́бкам.

Прихрамывая, помогая себе палкой, я побежал туда во всю силу своих подбитых ног, и сразу мне стало радостно, и я даже немного размяк от этой радости, будто после двух лет тяжкой бродяжьей жизни попарился веничком на верхнем полке́ баньки.

Сейчас я увижу голубей! Но это — не вся радость.

Голуби веками приучены к человеку. Не живут без него. А здесь, среди пепла и развалин, где не осталось ни одной травинки, ни одного зерна, ни одной крошки, — что бы они стали делать, не окажись тут людей? Выходит, в Чернушки возвращается человек и снова — на веки веков — будет теплиться и цвести в этих лесах живая человеческая жизнь.

Я обежал груды кирпичей. Позади голых обугленных деревьев стоял, источая запах смолы, поблескивая оструганными боками, маленький сосновый домик с открытой дверкой. А возле него грелись на солнышке две пары голубей.

Это были скромные деревенские птицы, неброских цветов и оттенков, но я им очень удивился и обрадовался.

Кроме голубей, в деревне не видно было ни одной живой души. Где же хозяин этих птиц?

Около дверки стояла помятая алюминиевая тарелочка, и на ней желтели какие-то зерна. Я пригляделся к этому корму, и мне захотелось скорей повидать владельца голубей, этого маленького и доброго неве́домку.

Конечно же, это был мальчишка! Зерна в тарелочке — самые разные: десятка три пшеничных, может, с десяток гречишных; были тут и желтые точечки проса, и даже семена трав. Кто, кроме мальчишки, мог ходить по людям, оставшимся без крова и хлеба, и просить у них последнее для птиц? Кто, как не мальчишка, мог сделать этот крошечный кривенький домик для своих питомцев?

Милый ты мальчугашек, где же ты сейчас?

Но я опять никого не увидел вокруг.

Собрался уходить — и снова почувствовал на своей спине тайный настороженный взгляд.

В лесу врач накричал на меня и погрозил отрезать ногу. Два дня я не ходил в Чернушки, а на третий тайком пробрался к голубятне.

За эти два дня около домика произошли большие изменения. Чьи-то заботливые руки расчистили бывший садик и двор, стаскали в один край весь годный кирпич, немного привели в порядок колодец. Тут же, около голубятни, стояла маленькая самодельная тачка с колесиком от детского велосипеда.