— Пришла? — усмехнулся он. — Хоронить пришла?

— Вы сами звали, Адриан Егорыч.

— Звал. Только думал, раньше придешь. Чтоб пожениться... А теперь вот... видишь — не продышу до завтра...

Вздохнул, и больная усмешка исказила его лицо:

— Жизнь пережить — что море переплыть: побарахтаешься да и ко дну.

Спросил устало:

— Тебе денег оставить немного? Нет? Ну, смотри, как знаешь.

Потом заплакал,сказал:

— Не поминай меня лихом, Наташа. Знаю: плохо сделал. Разбил тебе счастье и от Якова, может, отвадил. Что ж делать было? Любил я тебя и о счастье своем думал. Видишь, как вышло: никому оно не досталось...

Наталья Степановна отвернулась от меня, вытерла украдкой слезы, положила варенья в розеточку:

— Вот и завековала я в девках. Жизнь прошла без любви, выходит — без радости. Вы не подумайте, что жалуюсь. На себя ведь не жалуются.

Помолчав, вернулась к прошлому:

— Какая ни есть жизнь, а время идет. Вжилась я кое-как в эти тяжкие дни, но все равно не могла забыть Яшеньки. Не родня, а в душу он мне вьется, милый.

Уже после революции шла по Тверскому и увидела Катю. Рядом с ней шагал мужчина, виделось — намного ее старше. Оказалось: муж.

— Ты видела Якова? — спросила Катенька.

У меня ноги осеклись, и сердце где-то заколотилось в горле.

— Где же он? — только и спросила.

— Уехал к родным в Юрюзань. На Урале это.

— А что же ко мне не зашел? — заплакала я, — Зачем говорил, что любит меня?

— Он-то тебя любил, Наташа, да ты его не любила, — сказал Катенькин муж и сердито отвернулся. — Потому и уехал.

— Вот и вся моя история, — сказала Наталья Степановна, подливая мне холодного чая. — Осталась я одна, как выпь на болоте... Старуха уже, а все люблю его. Говорят: любовь — кольцо, а у кольца нет конца.

Теперь мне одно осталось: увижу где голубей и как будто к любви своей молодой возвращаюсь. Кормлю птиц, а сама Яшу себе представляю и думаю о всем, что позади. Есть и нынче такие девушки: нет чтобы на человека посмотреть, на душу его, в сердце заглянуть. А услышат, что охотник он или геолог, или еще кто — и спиной повертываются. Нехорошо это: от старого времени корешки...

Мне не терпелось задать Наталье Степановне один вопрос. Она это заметила и грустно улыбнулась:

— Вы, верно, о Яше узнать хотите? Нет, не женился. И он бобылем живет...

И она заплакала, уже не скрываясь, и я не мешал ей, потому что когда поплачешь, всегда бывает легче, даже если все в этой жизни уже позади.

У себя дома я записал этот рассказ Натальи Степановны и заклеил его в конверт. Аккуратно вывел на письме адрес, который мне дала женщина, и послал пакет в город Юрюзань — Якову Ильичу Солянкину.

Может, еще и не все позади в жизни этой старой женщины?

Может, не все позади.

Мы живем в двухэтажном небольшом доме. В нашей квартире есть отличный балкон, с которого далеко видно на север, восток и юг. Вблизи стоит старый покосившийся домик, а около него — совсем маленький домишко, обитый жестью и выкрашенный в зеленый цвет. В покосившемся домике живет дядя Саша — слесарь цинкового завода. А в зеленом домишке — его голуби. Каждое утро, перед тем, как идти на работу, и вечером, возвращаясь с работы, дядя Саша поднимает своих голубей. В это время бесполезно разговаривать со старым слесарем: он не ответит.

Когда я устаю и больше уже не могу написать ни одной строчки, выхожу на балкон и слежу за дядей Сашей и его птицами.

В детстве я держал голубей, деньги для их покупки и прокорма доставал продажей холодной воды в жарком южном городе. С тех пор у меня сладко щемит сердце всякий раз, когда вижу голубей.

Однажды молодой ту́рман из зеленой голубятни сел ко мне на балкон, и дядя Саша, взбудораженный, появился в нашем палисаднике.

— Сделай милость, — сказал он, — шугани этого вертихвоста!

«Шугануть вертихвоста» не пришлось: он зашел через балконную дверь в комнату и взлетел на мой письменный стол. Тут я его и взял.

Возвращая ту́рмана, я рискнул дать дяде Саше несколько советов по части воспитания и обгона голубей.

Выслушав советы, он хлопнул себя ладонью по колену, широко рассмеялся и вдруг напал на меня:

— Несознательность какая! Я растерялся:

— Как?

— Несознательность, говорю. Чистое безобразие!

— Да ты о чем?

— Ты должен держать голубей!

Я подумал и осторожно спросил.

— А как жена?

— Что жена? — не понял дядя Саша.

— Жена что скажет?

Тут настала очередь думать дяде Саше. Он думал до вечера — и предложил мне великолепный план. На другой день я сказал жене:

— Хочу купить голубей.

Жена всплеснула руками.

— Что скажут соседи?

— Соседи скажут, что у нас голуби.

Жена вышла из комнаты.

Вскоре она вернулась и сказала:

— Нас оштрафует санинспекция.

Я ответил, что придется отложить деньги на тот случай, если действительно санинспекция захочет нас оштрафовать.

Жена хлопнула дверью.

Через некоторое время она опять вошла и заявила:

— Соседка недоумевает, какой прок от этих птиц?

Но и на этот вопрос у меня был заготовлен ответ.

— Скажи соседке, что перо голубей принимается по высоким ценам в ларьках утильсырья.

Два дня мы с женой были в ссоре. Различные неотложные вопросы решали с помощью старшей дочери Ольги и Матвея Ивановича, брата жены, шофера, гостившего у нас.

На третий день я решил пустить в ход главный козырь, придуманный дядей Сашей. И вот обратился к помощи младшей дочери Леночки. Я сказал ей:

— Пойдем, Леночка, в гости к дяде Саше.

И мы отправились к соседу.

Леночке очень понравились голуби, она хлопала в ладошки и кричала:

— Какие красивые голубчики!

— Отлично, — сказал я. — Может быть, тебе чего-нибудь хочется, Леночка?

— Хочется.

— Превосходно. Чего же тебе хочется?

— Мне хочется маленьких голубчиков.

— Решено, — заявил я дочери. — Поехали покупать.

Вернувшись к себе, я отвел Матвея Ивановича в сторонку и громко сказал:

— Ты хотел, кажется, посмотреть город? Поедем.

И мы все трое поехали на голубинку[17].

Когда жена увидела пять пар голубей, вытащенных нами с торжественным видом из мешка, она не выдержала и заругалась:

— Это мальчишество!

Тогда я обратился к Леночке.

— Леночка, — спросил я, — что ты велела купить, дочка?

— Голубчиков.

— Ну вот, — заявил я жене, — разговаривай с ней.

И, оставив Леночку наедине с мамой, мы с Матвеем Ивановичем пошли сразиться в шахматы.

После того, как я непростительно проиграл Матвею Ивановичу ферзя, а Матвей Иванович мне его благосклонно вернул, и я проиграл эту решающую фигуру еще раз, — мы встали и направились в кухню. Прежде чем войти туда, послушали: нет ли каких-нибудь подозрительных звуков? Их не было. Мы вошли.

Леночка укутала белую голубку в пеленки, ходила по кухне и пела своей новой дочке песню. Жена штопала.

— Мы сделаем тебе хороший домик, дочка, — пела Леночка, — и ты будешь у меня расти большая-большая.

— Удивительная дальновидность у ребенка, — сказал я с преувеличенной отцовской гордостью. — Ну откуда она знает, что им нужна голубятня?

У Матвея Ивановича этой весной родился первый сын. На этом основании мой шурин считал себя многомудрым отцом. Взглянув на сестру, Матвей Иванович строго заметил мне:

— Не мучь ребенка. Ты видишь, Леночка требует голубятню. Не будем терять времени.

И мы принялись за дело.

Выбросили из фанерных ящиков, которые хранились в кладовке, старую зимнюю обувь, порыжевшую мясорубку, какие-то резиновые шланги, купленные невесть когда и для чего, — и потащили эти ящики на второй этаж. Затем принесли из того же чулана старую оконную раму, металлическую решетку от окна и поломанные стулья с фанерными сиденьями.