Рэмбо завязал вьюки, и когда в его руках лопнула веревка, над его ухом будто бы громыхнул пистолетный выстрел. Рэмбо оглянулся и сразу понял — он нарушил мертвое безмолвие. Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, где-то в далекой вышине звезды не мерцают, а тихо потрескивают. Но, странно, потрескивания этого он не слышал, а словно бы ощущал. Ему никогда еще не доводилось ощущать звуки, и это было настолько непривычно, нереально, что он не выдержал и громко сказал:
— Ну ты, длинноухий, пошел!
И не понял — он это сказал, или кто-то внутри него, или он просто вообразил себе, что сказал. Звук не разнесся, не повис в воздухе — он мгновенно исчез, словно ночная мгла и могильная тишина придушили его.
Звездный небосвод медленно вращался вокруг Рэмбо, ручка ковша Большой Медведицы задиралась кверху, а Полярная звезда стояла так низко над горизонтом, что, казалось, рано или поздно, но можно дойти до нее и потрогать ее рукой. Интересно, сколько до нее фарсангов и сколько нужно навьюченных ослов, чтобы хватило пиши и воды на весь путь?
Рэмбо шел широким размеренным шагом, приноровившись к шагам осла, и хруст галечника под ногами воспринимал, как некий звук, присущий самой пустыне, и уже не обращал на него внимания. Кофта согрела его, и он чувствовал себя легко и свободно, как никогда.
Где-то впереди, чуть ли не под Полярной звездой, и слева длинной дугой матово серебрились солончаки. Давуд предостерегал об их коварстве. Но ведь он предупреждал об осторожности и на этом ровном, как стол, участке. У этих аборигенов, подумал Рэмбо, врожденный страх перед неведомым. И все трагедии, случившиеся в пустыне за многие века, отложились в их памяти, спрессовались в одно общее впечатление: коварству Кевира нет предела.
Рэмбо посмотрел на часы. Если он так будет идти, то, пожалуй, к утру половина пути будет пройдена. Да и утром, пока солнце еще не поднимется достаточно высоко, можно будет пройти фарсанга два-три и после этого уже позволить себе отдохнуть.
Он так ушел мыслями вперед, что не сразу понял, отчего это осел вдруг заупрямился и замотал головой, словно пытаясь освободиться от повода. Рэмбо остановился, и до его слуха донесся непонятный звук, напоминающий то ли шум ветра, когда он шелестит в кронах деревьев, то ли клокотание воды на речных перекатах. Он не мог понять, откуда доносится этот звук, и чем он может угрожать ему. Он покрепче намотал повод на руку и хотел уже проучить осла, как что-то тяжелое и липкое ударило его по ногам, опрокинуло навзничь и потащило по галечнику. Он попытался подняться, но повод, намотанный на руку, тянул его за собой, не давая возможности даже стать на колени. Полы длинной аба обмотались вокруг ног, сама накидка плотно обхватила тело, и он почувствовал себя так, будто его заливают жидким цементом. И цемент этот начинает застывать. Движение прекратилось.
Рэмбо поднимался так, как поднимается муха, попавшая с лету на клейкую бумагу. Он с неимоверным трудом вытащил свободную от повода руку и медленно, напрягая все свои мышцы, готовые лопнуть, поднялся на четвереньки. Осел, как ни странно, стоял на ногах. Но этот осел уже не был тем животным, которого вручил ему Давуд. Перед ним стояло нечто черное и бесформенное, лишь отдаленно напоминающее навьюченного осла. Селевой поток, наигравшись им, поставил его на ноги и, будто в назидание, показывал теперь хозяину. Рэмбо освободил руку от повода, взял осла за шею и потянул за собой.
Они выбрались из грязи, когда небо начало светлеть. Рэмбо сбросил с себя аба вместе с сумкой, висевшей за спиной, снял с осла вьюк — один вьюк. Другой поглотил сель. Потом достал из вьюка флягу с водой, снял кофту, намочил чистый рукав и протер лицо. Плеснул еще воды и вытер морду бедному животному, чтобы оно могло хотя бы открыть глаза. Ножом он соскреб грязь со всего, с чего можно было соскрести, и оглянулся.
Селевой поток тянулся с северо-востока, оттуда, где должны быть горы Хельван — несчастная тонкая стенка, условно разделяющая Кевир и Лут. Значит, где-то там, миль за шестьдесят отсюда, вчера прошел дождь или выпал град, и маленькие ручейки, соединившись в каком-нибудь горном ущелье, обрушились вниз, сметая все на своем пути. Часть потока вырвалась из теснины и устремилась в низменность. Но, пробежав эти мили, заблудившаяся в пустыне грязевая река выдохлась, утратила свою силу и, лишь слегка потешившись одиноким путником и его ослом, остановилась. И Рэмбо возблагодарил Бога, что все кончилось благополучно. Ярдах в пяти от берега он увидел второй вьюк, но даже не подумал лезть за ним, — это было бы совершенно безрассудно.
Солнце выкатывало из-за горизонта, и Рэмбо подумал, что будет с ними, когда оно подсушит и хорошенько прокалит на них всю эту грязь. Но долго думать об этом не хотелось, и Рэмбо двинулся вперед, оставляя солнце с правой стороны — пока он мог обходиться и без компаса. Но не пройдя и двух фарсангов, понял, что следует сделать привал. Идти стало совсем невозможно — брюки затвердели и превратились в две цементные трубы. Осел не мог пожаловаться, но всем своим видом показывал, что дальше он мучиться не намерен — он шел, широко расставив задние ноги.
К счастью, остался тот вьюк, в котором лежал тент. Рэмбо растянул его с восточной стороны на кольях и разделся догола. Он разложил одежду на галечнике и стал усердно мять ее пятками. Застывшая грязь отваливалась кусками. А после того, как он протер каждый дюйм ткани в своих ладонях, одежда стала даже мягче, чем была, но несколько изменила свой первоначальный цвет. Потом он занялся ослом. Повалил его на бок и стал разминать пальцами засохшую корку на животе и между ног. Это заняло гораздо больше времени, чем он предполагал. Только после этого они поели и выпили по глотку воды. Рэмбо мог бы сразу отправиться дальше, но ослу нужен был отдых. К тому же следовало переждать самую жару.
Измученный осел, переживший потрясение, был не настолько глуп, как о нем привыкли думать европейцы. Пока Рэмбо укладывал вьюк, он завалился в самый угол тента и, тяжело вздохнув, закрыл глаза. Рэмбо намотал на руку повод, закутался в аба и лег рядом, глядя в необъятное чужое небо. Неведомо откуда вдруг появились в бездонно-синей пустоте рваные клочья облачков. Они трепетали, извивались, сталкивались друг с другом и мыльными пузырями уносились еще выше, чтобы раствориться в синеве. Где-то в далекой вышине гуляли ветры, а здесь царили мертвая тишина и безмятежный покой.
И вдруг среди этой тишины раздался оглушительный раскат грома. Осел вздрогнул, но даже не открыл глаза. Рэмбо приподнялся на локте, осмотрел небосвод и не увидел ничего такого, что предвещало бы грозу. Да и где собрать столько облаков, чтобы покрыть это бесконечное голубое пространство! Может, от отупляющей тишины гор Хельван громыхнуло несколько раз, и в ушах остался стоять такой протяжный звон, что, казалось, он пытается высверлить в черепной коробке мозги. Это было отвратительное ощущение, и от него невозможно было избавиться.
Рэмбо закутал голову в аба, повернулся на бок и только теперь понял, откуда этот звон — со стороны восхода поднимался легкий ветерок, который погнал с просторов Кевира песок. Это был даже не звон, а странный звук, состоящий из смеси тихого скрежета, скрипа и потрескивания — страшная мелодия пустыни.
Если ветру захочется поиграть с песком, человеку в этой смертельной игре места не останется. Но ветер, кажется, дул ровно, в небе по-прежнему лопались и исчезали мыльные пузыри легких облачков, а на много фарсангов вокруг простиралась уныло-однообразная равнина галечника.
Что там говорил Давуд? Горы — старые дети природы. Их веками зачинают, чтобы только еще через века родился младенец. Барханы — дети одной ночи или одного дня. Ветер выметает из чрева пустыни своих детей, чтобы тут же, на бегу, пожрать этих ублюдков. Так говорил Давуд, предупреждая о коварстве Кевира.
Ветер и песок пели свою монотонную песню, и под эту унылую мелодию Рэмбо уснул.
Проснулся он от того, что кто-то дергал его за руку и душил. Он открыл глаза и ничего не увидел. Рывком сорвал с головы аба и вздохнул облегченно. Солнце стояло в самом зените, и его прямые лучи прожигали все тело насквозь. Осел, пятясь, тащил Рэмбо за повод, намотанный на руку, Рэмбо оглянулся и увидел, что тент покосился от какой-то тяжести, навалившейся на него с другой стороны. Он вскочил и не поверил своим глазам — на него наползали барханы. Они были словно живые и медленно, но упрямо перекрывали ему путь на север. Рэмбо свернул тент, навьючил осла и бросился от них прочь. Он повернул на северо-запад, пытаясь обогнуть их, чтобы опять выйти на твердый галечник. И это ему удалось. На этот раз осел был куда послушнее и не нуждался в понукании. Животное понимало, что пески для него — не лучшая дорога.
