Когда мрак затопляет все вокруг, платформа буровой в море, днем издалека кажущаяся нелепой табуреткой (с вышкой посредине), ножки которой погружены в воду, – она почти не видна, она вброшена в ночь россыпью далеких огней, похожих на яркие звезды. И, ложась спать, ребята-музыканты от своей палатки такой ее и видят. Однако вблизи, даже при неярком дежурном освещении, она предстает гигантской технологической конструкцией, рукотворным островом из могучей стальной арматуры, которая поддерживает на четырех колоннах целый завод над морскими волнами. И чем ближе к ней, тем более гигантским, циклопическим представляется все сооружение, по размаху многократно превосходящее все, что есть вокруг: оно не только на несколько порядков крупнее и масштабнее всего, что есть в окружающем пейзаже, оно, для тех, кто не видел ничего подобного, – глубоко поразительная вещь, которая и совершеннее, и дороже… ну, всего… Весь город – со всеми его домишками, ресторанами, автомобилями, щербатыми мостовыми и старыми трамвайными путями – кажется каким-то нелепым, скучным конструктором из допотопных кубиков и деревьев из крашеного поролона по сравнению с этим стальным чудом, несомненно в превосходной степени воплощающим в себе красоту и мощь настоящего. С высоты птичьего полета видна неравномерно освещенная гигантская площадка, на которой компактно собрано целое поселение: собственно буровая, до половины своей высоты скрытая крышей цеха, внутри которого размещены динамо-машины, пульты управления, двигатели, вращающие тяжелые бурильные трубы, мощные насосы и трубопроводы, по которым добытая нефть проталкивается в нефтепровод, проложенный по морскому дну. На крыше кронблока – на самом верху буровой – горит яркая, как маяк, фара, в отраженном свете которой видны невероятные – в руку толщиной – тросы, на которых вывешена вся система бурения. Четырьмя ярко светящимися точками обрамлена небольшая вертолетная площадка, нитка огней тянется вдоль «причала», где виден подвешенный на шлюпбалках небольшой катер… На другом конце пара фонарей высвечивает серые металлические емкости с горючим, грузовой электрокар, уходящую вверх, в темноту, «ногу» подъемного крана…

В центре платформы различимы еще здания в один-два этажа, где в каютах обычно ночуют вахты, но сейчас они не освещены ни единым огоньком и похожи на спящий городской квартал… И вообще, те пять человек, которые этой ночью заступили на вахту, чтобы поддерживать жизнеобеспечение буровой, – они теряются на этом острове технологий, среди натянутых, как струны, тросов, гудящих двигателей, насосов, среди всей этой сверхчеловеческой мощи… И поначалу даже нелегко заметить хотя бы одного из них. Но вот в освещенном пространстве цеха появился человек… Пропал за исполинским кожухом, прикрывающим барабан с тросом, опять появился возле приборной панели. Постоял. Пошел куда-то в сторону моторного отделения, вернулся не один – с другим рабочим, что-то ему объясняя. Гул механизмов мешает поначалу разобрать слова. Вдвоем они подходят к приборному щиту, и первый рабочий, Агафонов, тыкает пальцем в какой-то прибор (манометр) и говорит с оттенком беспокойства в голосе:

– Вишь, стрелка к красному подошла?

Второй тоже смотрит.

– Подошла, – соглашается второй. – Может, перегрузка небольшая. А может, норма. Я на этот прибор никогда внимания на обращал. Ваще – положи на него. И не думай. Автоматика думает. У этой вышки свой мозг есть: сам видел. В отдельном отсеке – небольшой такой, черный… Компьютер последнего поколения. Нам с тобой вместо него думать – ума не хватит. Но если хошь, доложи: так и так, мол, показания прибора кажутся мне подозрительными…

– Да какого прибора-то? – спрашивает первый рабочий.

– Ну ты спросил! Их тут тысячи – датчиков всяких…

– Но название должно же быть?

– Ну не знаю… – Долго разглядывает прибор. – Здесь написано atm. и alarm. Вот как хочешь, так его и рапортуй… Я, вообще, по специальности сантехник – не разбираюсь.

– Да и я не по этой части… – признается Агафонов и продолжает извинительно: – Не знаю, почему в списке оставили…

Второй рабочий ухмыляется и уходит: мол, дурак, оставили – и радуйся.

Агафонов смотрит, потом, видимо, слова второго успокаивают его, или он сам решает не беспокоиться, и он отходит от приборного щита, проходит по цеху, открывает дверь вовне – и вот уже оказывается под небом, в каком-то гораздо более покойном мире близко и знакомо шумящего моря, звезд над головой и огромной луны, всплывающей из-за черных декораций дельты… Он с облегчением глубоко вдыхает живой воздух, проходит по палубе до металлической лестницы, поднимается на ярус выше, в буфет. Никого, как на брошенном корабле. Слава богу, хоть буфетчица, Рушана, на месте.

Заказывает себе газировки, выходит на воздух, с удовольствием пьет.

Все выше поднимается круглая, завораживающая луна.

Острое ощущение тишины и покоя ночи пронзает его.

Вернувшись к стойке, ставит пустой стакан и говорит:

– Какая луна сегодня…

– Да, – искренне улыбается ему буфетчица-татарка. В ответ он тоже улыбается ей, кивает. Лицо у него хорошее, доброе.

Вновь по винтовой лестнице спускается на палубу, секунду колеблется, но в результате отправляется не в цех, а к перилам, ограждающим по периметру нефтяной остров. Странная эта ночь, и он остро ощущает вдруг, как мал и беспомощен человек перед этой циклопической техникой. Ему почему-то до невозможности хочется взглянуть на что-нибудь успокаивающее, привычное. На море взглянуть. Он подходит к высокому, выше человеческого роста, ограждению и смотрит: внизу море, далеко, как будто он стоит на крыше семиэтажного дома, а вокруг – черная беспокойная вода…

И вдруг из-под платформы, там, где черная вода, вырывается огромный, как парашют, пузырь белого газа.

Рабочий на секунду обмирает, потом бегом – гулко отдаются шаги в пустоте – бежит в цех. Рвет на себя дверь, бросается к приборной панели

и смотрит на злосчастный прибор. Стрелка уже глубоко врезалась в красную часть шкалы. Ей осталось пройти еще столько же до непонятного слова «alarm»…

Беспокойство рабочего усиливается. Медленно, не торопясь и как бы во сне, стараясь своей суетой не тревожить действительность, он направляется к начальнику смены. Дежурка рядом, но тот спит, и спит не по случайности, а осмысленно, подготовленно, как, видимо, спал всегда: спецовка висит на стуле, под головой – подушка, одеяло наброшено…

Он думает: будить – не будить… И не решается. В цеху все работает. Гудят моторы, качают насосы, вращается буровая труба – вся эта разумная механика живет своей самостоятельной жизнью по-прежнему, без перебоев, и если б не стрелка, все было бы в точности как всегда. В норме.

В общем, рабочему Агафонову удается в очередной раз уговорить себя, что ничего опасного не происходит. Но все же он не успокоен. Поэтому он направляется в моторное отделение в надежде отыскать второго рабочего, с которым раньше поделился своими опасениями. Не сразу находит его. Тот занят привинчиванием ерундового красного краника на трубу водоснабжения.

– Коль, она еще ползет…

– Вишь, я занят.

– Но когда освободишься, глянешь?

– Слушай, на своем месте ты отвечаешь. Хочешь – скажи Широкову.

– Да спит он.

– Ну и что, что спит. Будить неохота? Делика-атно мы работаем.

А если… – И он издает рвущийся, кромешный звук, имитирующий развал и крушение всей нефтяной механики.

Агафонов бледнеет.

– Обосрался, что ли? – посмеивается Колька. – Не бзди, ерунда.

Он заканчивает завинчивать какую-то гаечку, лихо дает скользнуть ключу в карман спецовки:

– Пошли.

Они подходят, смотрят.

– Ползет, – суховатым голосом говорит Колька.

– И чё?

– Не знаю я. Это Петрович знает, мастер, он утром выходит. В первую смену. Утром скажешь ему… Тут автоматика…

– А бог ее знает, автоматика… Чего он показывает? Может, Петровичу позвонить?