Смотри».

Прямо перед ним на носу корабля сидит чайка.

Чайка.

Чайка расплывается в пятно; пятно меняет цвет, из серого становится зеленоватым. Он видит горы, заросшие деревьями в белом цвету, озеро, над которым клубится туман, – прекрасное место. Место силы. Он устремляется внутрь этого пейзажа, ловит туман руками, потом разбегается и нагишом бросается в лазурные воды.

В это время чайка резко вскрикивает.

Не открывая глаз, он слышит на свалке чьи-то торопливые шаги. На этот раз это не мальчишки и не собаки.

Медленно открывает глаза: видит мента, взобравшегося на палубу и осторожно, стараясь не шуметь, приближающегося к нему. Но гнилая палуба под ногою мента все-таки хрустнула. Тот, ускорив шаг, хватается за бок, где висит кобура.

– Богданов?

С разных сторон на палубу карабкаются еще трое.

– Что вам нужно?

– Сука, тварь такая! – ликуя, кричит мент в лейтенантских погонах. – Протяни руки вперед, покажь ладони!

Тот протягивает – и мгновенно оказывается в наручниках.

Кабинет. Лейтенант потеет над допросом Петра Богданова.

– Ты ходил утром к адвокату?

– Да, вот его визитная карточка… Он оказался мелким человеком. Негодным для своей миссии.

– Как это – негодным? Уважаемый человек…

– Одни деньги на уме. Такому нельзя доверять…

– Между прочим, он предупредил нас о твоем визите.

– Тем более он стукач, а не адвокат.

– А ты что? Рабочих бунтовать вздумал? Справедливость искать?

– Нет. Я не занимаюсь справедливостью. Я йогой занимаюсь.

– Йогой? Ну, это еще хуже, – затянувшись, пускает дым Богданову

в лицо. – Тогда объясни, Богданов, почему к адвокату пошел именно ты? И говорил ему, кстати, о несправедливости…

– Потому что каждую мысль и каждый жест надо доводить до конца, – отвечает Богданов.

Лейтенант:

– Вот оно что! А вот такой жест пойдет? – Зло и хлестко бьет Петьку по щеке. – И вот так! – Бьет по другой. – Где Федька Панкратов?

– Не видел со вчерашнего дня.

– Вы ж друзья… Он к бабе своей пошел?

– Не знаю.

– Все ты знаешь… Где она живет, зовут как?

– Говорю: не знаю. Правду говорю.

– Чего желваками играешь? Не нравятся жесты мои? Но я до конца их доведу, запомни. Зашью тебя в статью, как в наволочку.

– За что?

– Раз задержали, значит, есть основания… Ты на свалке чего делал?

– Медитацией занимался.

– А-а-а, – ухмыляется лейтенант. – Это когда ты, значит, сидишь и воображаешь, что ты, тварь такая, пупок, а все остальные люди – козявки, и они – далеко-далеко… Но пойми – они рядом, Богданов. И всегда готовы протянуть тебе руку помощи. По роже тебе еще разок не пройтись – для вменяемости?

– Не стоит.

– Вот. Будешь говорить?

– Я все вам сказал.

– Мбозги, значит, компостируешь? Ничего, денек-другой с тобой поработаем – ты пореальнее все понимать начнешь… – Встряхивает в руке наручники. – А пока вот эти браслетики поносишь: они тебя от гордости пролечат.

Петька с интересом разглядывает лейтенанта.

– Вижу, правда: чтобы выжить в одном с вами мире, лейтенант, надо освободиться от последних цепей. От обыденного сознания.

– Чего ты все изображаешь, не пойму, – йогу своего? Тьфу! – снова выдыхает сигаретный дым Петьке прямо в лицо лейтенант. – Сознание… Сознание я тебе быстро вправлю. А цепи – не тронь. Вашему брату они необходимы, да и всем остальным… История это доказала. И чем дальше – тем необходимее. Как раз для сознания…

– А вы опасный человек, лейтенант.

– Такие, как ты, опаснее…

Открывает наручники, чтобы защелкнуть на запястьях Богданова, но в одном что-то заело ключ, он не открывается.

Голос Богданова:

– Опаснее?

– Конечно! – Лейтенанту удается наконец открыть второй наручник, но он для верности еще раз проверяет его. – Вот я – служу. А ты что? Медитируешь. И только поэтому, гаденыш, считаешь себя выше. Так ведь?

С открытыми наручниками в руках смотрит туда, где сидел Богданов; того нет. Смотрит кругом – нет.

– Твою мать! Куда он делся?

С изумлением еще раз осматривает свой рабочий кабинет – унылую, крашенную зеленой краской комнату для допросов. Бросается к коричневой, говнистого цвета двери, открывает ее. Унылый коридор – и никого.

– Черт! Дежурный! На пост, на пост!

Бросается к столу и набирает номер дежурного поста:

– Перов! Ну, не Перов – какая, хрен, разница?! Слышь – никого не выпускать! Всех вали на пол – по-любому! И ко мне!

Голос Богданова:

– Я здесь, лейтенант…

Лейтенант хватается за пистолет и орет в трубку:

– Он здесь, здесь! Сюда!

Беспомощно оглядывается. От несчастья и непонимания у него все лицо мокрое.

Он держит пистолет вытянутыми руками и переводит его то на стену, то на дверь.

Голос Богданова:

– Да положите вы пистолет, а то еще выстрелите…

– Кто тебя научил этим штучкам?

– Один калмыцкий лама.

– Что они могут знать, эти вонючие пастухи?!

– Да, выходит, кое-что могут… Успокойтесь, успокойтесь… Я дам себя задержать… Уф! Устал…

Темный силуэт Богданова прорисовывается на потолке; как он там держится – неясно. Как геккон, что ли? Потом он отлепляется от потолка и, шлепнувшись на стул, оказывается в той же позе, в которой сидел во время допроса…

Вбегает дежурный.

– Момент, проводишь гада в камеру…

Лейтенант, зло глядя на лицо, на руки Богданова, произносит:

– Не шути с этими цепочками, понял? Иначе я прикую тебя ими к стенке, стоя, дня на три. И это будет очень неудобно… Очень… И статью тебе пришью: «Сопротивление властям». Как надгробную плиту всю жизнь за собой таскать ее будешь…

– Вы же прекрасно знаете, что я уйду от вас, когда захочу, лейтенант…

– Еще слово – и ты пожалеешь…

Когда Богданова уводят, лейтенант утирает рукавом рубахи потное лицо.

– Вот сука, тварь какая… Все мбозги заговнил…

Самосделка. Большая, неряшливо рассыпавшаяся по волжскому берегу деревня. Неподалеку от воды – сарай вроде гаража. Две железные дверцы открыты, и там, внутри видна лодка.

– Цела, – говорит Федька, любовно похлопывая рукой по корпусу лодки – прогонистой, метров семь-восемь длиной. – Цела, голубушка.

– А я ее, как ты на козлы-т поставил, так и не трогал, – говорит тут же случившийся мужичок, хозяин гаража – немного вертлявый, все щупающий себя за подбородок тип с бледно-голубыми глазками и почему-то, несмотря на теплую погоду, в камуфляжном ХБ и такой же кепке.

– А мотор?

– А мотор – что? Тоже здесь. Я – ни-ни. Лежит, как был положен.

– Перебрать бы надо, – говорит Федька без особого энтузиазма. – Или так оставить?

– Солидолом его тогда обмазали, так он и лежит. Чё с ним сделается?

– Да?

– И спробовать можно. Масло, бензин зальем, послушаем, как он ходит.

– И то, – говорит Федька. – А чё ты губу закусил, старый черт?

– А я б на твоем месте все ж перебрал бы… Черт иё знает, а ты понадеялся, плюнул – а случись что – пфук!

– Ладно, пфук! Пособи-ка!

Федька и дядя Игнат, как зовут «старого черта», поднимают лодку на плечи и, слегка спотыкаясь на заросшем полынью замусоренном берегу, несут ее к воде. Ставят на песок. Сталкивают в воду. Красавица лодка – легкая, прогонистая.

– Так… – Федька разбегается, прыгает в лодку и, как на серфинге, скользит по воде… – Ну, теперь мотор. Потом снасть. Цела ли?

– Ты новую-то снасть не купил, а дурак. Ты куды ваще сорвался? Старье твое теперь во дворе развесить можно, – с какой-то радостью служения говорит дядя Игнат. – Если мыши где проели, заштопаем, челнок, нитки есть. Ты торопиться не должон, проверь все, чтоб, знаешь, чики-пики. Такое дело… Ты что!

– А у тебя-то… – вслух думает Федька. – Твоя-то снасть – где?

– Э-э, Федя, – ласково поет дядя Игнат. – Все брат, отневодбился… Мне после образцово-показательной моей отсидки старуха запретила. Не такие, грит, твои года, чтоб их по тюрьмам мотать. Не мальчик. Давай, грит, по-человечески – уж помри в своем доме. А я думаю – и то…