– Степа-аа! – кричит Надька и бросается к отцу, и Сашка бросается к отцу, и трогает его крепкую толстую руку, и видит распоротый живот и такой же, как у быка, красный, угасающий глаз… И кажется, эта смерть длится вечно…

(«Тр-ррр!»)

Цвет. Настоящее: Надя и Сашка идут вдоль края хоздвора через раскоп туда, к ивам…

– Раньше мы рыбу ловили, сынок, а как рыбы не стало, на рыбзаводе работали, а как завод они себе забрали, самосильно занялись скотиной, и вот уж сколько лет? Считай, тридцать?

– Мама, а что за ямы это?

– А это ученые люди роют. Говорят, древний был город… Хазары… Итиль.

– Смотри, там мертвый человек, поджавшись, лежит?

– Так схоронили, вот и лежит.

– И папка так лежит?

– Не-е, папка прямо положен. Он же во, здоровый какой был – папка твой…

– Он раньше рыбу ловил?

– Ловил… Рыбак был знатный… Первейший рыбак…

Детский взгляд смотрит на ямы и край раскопа: выложенные по краю обломки керамики и целые сосуды, наконечники стрел, соржавевшие звенья кольчуги…

– Здесь город был, а мы не знали, все в прятки играли с тобой…

– Играли, играли…

Они уходят от раскопа древнего города в тень ив. Там осторожно прячется вода: речка. Это маленькая речка, из детства, и, конечно, с нею связаны какие-то самые первые воспоминания, и мальчик смотрит на нее, как зачарованный, и видит все как-то странно: вот будто из цветного стекла стрекоза над водой на травинке, крылья в мелких перепонках, блестят. Бочажок воды, пук осоки. Капля воды. Все это резко-резко он видит. По красным пескам вдали человек проходит, пыля босыми ногами, измеряет площадь городища. Девушки появляются сбоку, видно, с обеда вернулись, спускаются в раскоп, берут инструменты…

И вдруг где-то громкий-прегромкий звук раздается: др-др-др!!!! – со страшным треском лопается в небе несколько выхлопных выстрелов какого-то допотопного мотора.

Мальчик слушает.

– Дядя Коля Покусаев?

– Да жив твой Коля Покусаев! Хошь к нему сходить?

Идут, ивы гуще, трава…

Ров, заросший коноплей и другой высокой травой: внизу, во рву, зеленая вода.

Вытоптанная коровами площадка. Постройка: стены из самана, сверху тростник. Под тростником прячутся от солнца и яростных мух желтые коровы…

Др-др-др!!! – опять что-то рвется с треском, и тут мальчик видит наконец под ивами странный двигатель и возле него человека, только что завершившего яростную операцию по его запусканию. Двигатель – древний, каких уж не бывает – однотактный «Болиндер» – качает воду из Сомовки в ров рыбзавода, где живут осетры.

– Ну, здравствуй, дядь Коль, – говорит Надя. – Как живется при новых-то хозяевах?

– А хорошо, – отвечает дядя Коля убедительно. – Дом мне мой оставили, коров тоже… – Гладит Сашку по голове. – Твой, что ль, вырос? Чужие-то не заметишь, растут… Из телки пока ще корова вырастет – одного сена сожрет…

Руки у него старые, но могучие, как корни, крестьянские руки…

– Чайку небось хотите?

Соглашаются.

Он приоткрывает дверь в крошечную (под одну кровать и тумбочку) саманную хижину свою. Правда, печурка у входа. Подбрасывает кизяки в огонь, возится с черным чайником.

– Сейчас, сейчас…

– Что ж, один все? – спрашивает Надя.

– А с кем-то мне быть? – резонно отвечает дядя Коля. – Бабка у дочки в городе – с внуком, ну а я… Если уж снегом заметет – тогда…

А пока – вроде к вам дохаживал…

Древнее радио на стене передает какие-то кажущиеся нереальными здесь новости… Чай жидкий, зеленый. Черный чайник, весь в копоти от кизяка.

Саша замечает приколотую ржавой иглой над кроватью бабочку. И несколько осколков фарфора с дивным рисунком на облезлом подоконнике открытого окна…

– Благодарствуем, дядь Коль, здоровья!

Проходят мимо загона, одна корова тянется, хлеба просит. Рыжая. Дальше идут. То черные плавунцы по воде шарятся (Ч/Б), то опять трава цветом, переливами пойдет, то опять сом (Ч/Б) на леске бьется – словно выуженный из давнего-давнего прошлого…

Идут в свете, в цвете…

– А это что, мама?

Корабль стоит в траве, брошенный.

Мать говорит:

– Ушла Волга-то, обмелела, там, где вы с Валькой купались, теперь сушь одна…

Мальчик через пролом заглядывает внутрь корабля: там темно, железо рваное. Коридор с оборванной проводкой… Двери. Как будто там живет кто-то. Ветер живет. Скрипы. Паутина. А может – капитан живет?

Он видит (Ч/Б): капитан в рубке попыхивает трубкой, в небе облака, на палубе народ, мотоцикл, бабка с козой, загорелый матрос швартует корабль у деревенской пристани…

Они уже ушли от корабля, стоят в травах посреди острова. Она – большая. Он – маленький. Она вытирает ему испачканную щеку.

– Сколько ж я с тобой, Саша, ходить еще буду? Когда ты в ум войдешь? Мне к своим пора, – говорит Надя. – Ты откуда пришел-то? С кем приехал? – Надя держит за руку взрослого, долговязого парня.

– С Федькой, – вдруг издалека, но осмысленно отвечает долговязый парень.

– А звать тебя как, помнишь?

– Сашка.

– А меня?

– Надя ты, сестра моя!

– Так что ж ты мне голову морочишь – «мама», «мама», я обмерла, думала, с ума сошел, – взвизгивает Надя.

– А ты не серчай, не серчай, – говорит этот странный, да и не очень-то молодой уже парень. – Я отца увидеть хотел. Не помнил его. И карточки нету. И повидал: как бык его запорол из-за меня… Теперь поняла?

Надя смотрит на него и вдруг нежно, по-сестрински целует.

– Его здесь похоронили-то?

– Нет, как положено, на кладбище, на том берегу…

– А надо было здесь, под ивами, для кладбища он неподходящий богатырь, велик он, тесно ему…

Он оглядывает простор, камыши, воду – и вдруг видит табун коней, взметнувшихся неподалеку от него…

– А что за лошади это?

– Это чечен один, на том острове, табун держит, а сюда они попастись переходят, – говорит Надя.

К болоту подходят кони, гривами машут.

Он смотрит на коней с шалыми гривами.

Вдруг за камышами всадники в латах взвиваются, с перьями на шлемах. Кольчуги, колчаны, легкое тюркское вооружение кочевников.

Брат и сестра смотрят завороженно. Прячутся в высокой траве.

Скачут хазарские всадники.

– Плохие известия, великий каган. Варяги идут по Итилю с севера и тьма людей без лиц с востока. Плохие предзнаменования. Ворон мой не взлетает. Меч мой отяжелел…

– Пока твой меч не будет порхать, как ворон, сердце твое будет мягче свинца от страха. Горе – встретить испытания, трепеща, как женщина…

Надя:

– Откуда они? Саш, это ты опять делаешь?

– Не знаю… Странное место тут, времени через край – сами они выплескиваются…

Всадники исчезают, только черный ворон, вышелушившись вдруг из клубка перьев, возникает в небе, парит, вскрикивает сухо, делает мах – и исчезает.

Саша смотрит на сестру.

– Я пойду, Надя.

– Прощай, Сашенька.

– Не прощай надо говорить, а до свидания. Час-то какой? Уж солнце садится. Долгонько мы с тобой путешествовали… А меня, вишь, на берегу мужик дожидается. Федька зовут. Валин жених.

– Ну, кланяйся, а я пойду…

– Саша! Мать твою! – нетерпеливо кричит Федька.

– Загулялся я, Федя, нельзя мне раньше было, отца надо было повидать…

– Отца? – Федьке как будто и странно, он, может, и слышал, что родители Саши и Вали умерли, но ему не до этого. – Ты погляди! – тащит он Сашку куда-то по берегу. Хватает охапку травы, мнет ее. – Чуешь?

– Дурная трава.

– То-то и оно, брат! То-то и оно! Вот куда мы в другой раз за урожаем-то приедем! Понимаешь?… А не понимаешь – и ладно. Ты фуфайку накинь, сейчас на реке прохладно, а мы к морю пойдем, там и вовсе – задует моряна – насквозь.

В лодке уже все готово для лова. Две канистры топлива стоят, канистра с водой, ящик какой-то железный, крюк, багор лежит, сети припрятаны, еда тоже куда-то спрятана, Федька хлеб жует. На нем толстый брезентовый плащ.