Я смутился.

— "Дед", забыл про тебя.

— Ты-то забыл, а я нет, — Шурка из телогрейки достал поллитру «Столичной». — Ну, не я, а просили передать.

— Кто ж это, интересно?

— Просили не говорить.

— Таинственно, — сказал «дед». — Еще тут два инкогнито мне по бутылке армянского смайнали на штертике. Между прочим, пока не начато.

Спустились еще Серега и Васька Буров. Васька на лету вспоминал про бутылку вермута итальянского — так она и осталась на столе нераспечатанная, а дотянуться руки не хватило.

— А попросить, чтоб передали, нельзя было? — спросил «дед».

— Да постеснялись. И так нас вахтенный пускать не хотел.

— И правильно он вас не пускал, — сказал «дед». — Куда вас таких шелудивых пускать? Да и вести себя не умеете. А ты-то чего полез, «маркони»? Оба мы с тобой в списке стояли, оба отказались дружно, а ты — взял да полез.

"Маркони" себя почесал за ухом.

— Сам удивляюсь. Ну, все полезли — и я.

— Ох, бичи, когда же вы достоинство-то будете иметь? Ну, вот что. Насчет двух бутылок армянского не пропущено без внимания? Так вот, я вас, бичи, к себе приглашаю. Понимаете — при-гла-ша-ю. Но учтите — я вас тоже к себе шелудивыми не пущу.

"Дед" зашлепал к себе. Бичи тоже разбежались сразу. А я еще задержался — взглянуть на борт плавбазы: не может ли быть все-таки, чтоб Клавка вышла поглядеть на меня. Нет, так не было.

Вдруг я заметил — в тени, возле капа — одинокая фигура. Ушанка на глазах, лица не увидишь.

— Обод, ты, что ли?

— Ну!

Он как-то нехотя ко мне подошел, такой нескладный, в пальто ниже колен.

— Ты почему не на базе?

— А чего там хорошего? Я с вами до порта поплыву. Пассажиром. Примете?

— Плыви. Мы теперь все тут пассажиры.

"Маркони" мне крикнул из рубки:

— Сень, ты не забыл — мы к «деду» приглашены. Галстук у тебя есть? А то могу свой дать, японский.

Шурка мне еще пуловер одолжил, так что я прилично выглядел. Васька Буров костюм свой вынул — не знаю уж, на кого там шили: в плечах тесно, зато через штанины по Ваське можно протащить. Серега ему посоветовал хоть галстука не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.

И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там не видели в «дедовой» каютке? Пошли к нему — как на медкомиссию. «Дед» перед нами извинился, что вынужден принять нас без пиджака, костюм у него маслом заляпан, а в кителе — это как-то слишком официально. Мы набились тесно на диване и на «дедовой» койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий, как тень. Спросил робко:

— Меня-то примете? Я тоже не порожним пришел. — Вынул из пальто поллитру.

— Входи, беглец несчастный, — сказал «дед». — Как, примем его?

Приняли мы беглеца, только пальто предложили скинуть и шапку. «Дед» показал на столик:

— Прошу, славяне.

Но закуси было — тарелка с ветчиной и хлеб на газетке. Шурка вскочил:

— Сейчас пойду кандея раскулачу.

Возвратился с немалой добычей — в одной руке полведра компота, в другой, на локте, два круга колбасы, на пальцах кружки, под мышками — по буханке белого.

— Хоть шаром покати на камбузе. Все кореши-иностранцы подъели, а ужин кандей не варил, кум у него обнаружился на «Молодом».

Васька Буров сказал:

— Вон как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а трагедия. Но простим кандею, бичи.

Простили мы кандею. «Дед» понюхал ведро и спросил:

— Из-под чего ведерко?

— Из-под угля, — сказал Шурка. — Да я помыл его.

— Ох, кашалоты, — «дед» засмеялся, — как вас только море терпит.

"Маркони" разлил по кружкам коньяк, первую протянул Ваньке Ободу. Ванька ее взял осторожно:

— Почему ж это мне сначала?

— А первый тост — за вернувшихся, — сказал «дед». — Пока что ты у нас вернулся, беглец. Мы еще нет. Ванька пошмыгал носом, вздохнул:

— Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.

— Топориком? — «Маркони» нам подмигнул.

— Да, если б застал. — Ванька опять вздохнул. — Втемяшилось чего-то… А кто у меня есть, кроме нее? Развяжешь, а сам — сиротой вроде останешься.

— Не остался бы, — сказал "маркони", — уже твоей Кларе отбито, что ты возвращаешься. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.

Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:

— Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?

— Не кайся, — сказал Серега. — Такие же мы, как и ты.

"Дед" поднял кружку.

— Поплыли, славяне?

Мы «сплавали» и вернулись. Возвращение наше отметили колбасой и запили компотом, из тех же кружек.

"Маркони" стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речь толкал и как он припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех, кто пытался их спасти, просили передать приветы близким. Все это он в вахтенном журнале утром прочел и запомнил же слово в слово. И как все начали шуметь — зачем он это зачитывает, а он еще спрашивал: "Что же вы, дорогие гости, не надеялись на советских моряков? У нас ведь так — сам погибай, а товарища… ну, и зарубежного товарища тоже — выручай". И как ему кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему никогда больше не придется посылать такие радиограммы господину Гракову.

Я поглядел на «деда» — он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды мы с ним говорили, и он тогда странную фразу сказал: "И жалко же мне этого жалкого человека". Я спросил: "Притерпелся уже к нему за годы?" — "Ну… все-таки одного мы с ним возраста, чуть он меня постарше… Ведь ничего делать не умеет. Всю жизнь — ничего, только вот глупости говорить. Прогони его завтра — под забором мослы сложит. Разве что пенсия…" Ах, «дед», я подумал теперь, неизвестно еще, кто из вас больше умеет!..

— Жаль, — сказал «дед». — Я думал, хоть что-то в нем человеческое дрогнет.

— Насчет этого — не заметно было, — сказал «маркони». — А голос-то все же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.

— Ну-к, потрави, — «дед» оживился. — Боцман-то — неужто осмелился?

— Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам-то пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил "слаженные действия капитана и всей команды". А боцман сидит и накаляется. "Нет, говорит, я все ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу". "Умрешь ведь, говорю, не выложишь". "Пусть умру, но сперва — скажу. Самый момент сейчас: чувствую — он меня боится". И полез выступать. "Что ж, говорит, все верно, сам погибай — товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько ее было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каюте.

— Ай, Страшной! — «дед» усмехнулся. — Ну, по традиции, теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.

— Да уж… Если б он тут и застопорил, а то ведь — больные струны пошел задевать. "Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу — никогда его почему-то за столом не оказывается. Все какие-то не те командуют, речи произносят. Вот я б сейчас с Вавиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?.."

— Ну, это зря он, — сказал «дед». — Я-то сам не пошел.

Я поглядел опять на «деда» и подумал: как же хитер человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся — "наших представителей"?.. Для тебя одного, «дед». Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.

Мы снова «сплавали» — за боцмана — и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас еще богатые перспективы и мы еще долго не разойдемся.

А в это время слышались команды на отшвартовке, «Молодой» нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей. А я сидел у окна, как раз против ее борта, и видел, как она отваливает, как иллюминаторов сначала был один ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.