— Из-за чего же вы поругались?

— Не помню. Характерами не сошлись. Взглядами на жизнь.

— Но ты же мог на другое судно попроситься. Где боцман получше характером.

— Он-то получше, да штурман какой-нибудь похуже. Или еще кто-нибудь.

— А нельзя с ними как-нибудь ладить? Просто не замечать и все. Ну, вот этот боцман, что вы поругались, — какое тебе дело до его взглядов?

— Да мне-то чихать. Он сам ко мне прилип. "Будешь, говорит, мне докладывать про настроения экипажа". Тоже, нашел докладчика! Почему — я?

— В каком смысле — докладывать?

— Ну, может, кто золото вывез, обратно — валюту повезет. Или какие-нибудь товары запрещенные. Или — книжки. А то — вообще за границей решил остаться.

— Вон что! И как ты ему ответил?

— Плюнул, да и пошел от его бесстыжей морды.

— Но можно же было и по-другому: "Настроение экипажа прекрасное, ничего подозрительного не замечаю".

— Ну… это я как-то не догадался.

Она улыбнулась, посмотрела искоса.

— Нужно сдерживать свои чувства.

— Вот и учусь. Зато здесь я лаяться могу, сколько душе угодно. Никто меня отсюда не, погонит.

Она спросила, отведя пряди от щеки:

— Лучше всего — в самом низу общественной лестницы?

Не понял я, что это за лестница. И почему я — в самом низу. Пожал плечами.

Она сказала, задумавшись:

— Наверное, в этом есть своя прелесть. В сущности говоря, живешь стерильной жизнью, чисто и бесхлопотно. Даже позавидовать можно… Но я, кажется, поняла теперь, кто ты. Знаешь, ты — Ихтиандр,[49] Жить можешь только в море, а на берегу — задохнешься.

Опять я ее не понял.

Галя объявила:

— Ну хватит. Мне уже надоело, мы все крутим и крутим. Покажите нам еще что-нибудь.

— Мы крутим только пять минут. А вот он, — «маркони» на меня показал, по два часа его крутит на вахте, как штык. И не надоедает.

Галя на меня посмотрела с уважением.

— Ему тоже надоедает, — сказала Лиля, — только он у нас такой мужественный, никогда не жалуется.

— Кто, Сеня? Мой лучший друг!

— А вон там чего? — спросила Галя. Показала на дверь в радиорубку.

— Мое хозяйство, дом родной.

Галя потребовала:

— Хочу посмотреть на твой дом…

"Маркони" быстренько свою койку застелил. Простыни у него были серые, наволочка тоже не крахмал. Галя отвернулась, потрогала пальчиком магнитофон, передатчик.

— Можем завести музыку. Желаете?

— Твист? Ой, здорово!

Он кинулся заправлять бобину и тут же ленту порвал. Пальцы его что-то не слушались.

— Не надо, — сказала Лиля, — Мы же тут мимоходом…

"Маркони" все заправлял ленту и рвал.

— А это что? — Галя уже на часы показывала, над передатчиком.

— Это? Обыкновенные судовые часы.

— А вот это что за полосочки?

— Какие полосочки?

— Вот эти, красненькие.

— Не полосочки, а сектора. По три минуты. В это время «508» прослушивается. Все радисты слушают море.

— И музыку?

— Ни Боже мой! Никакой музыки. Исключительно сигналы бедствия.

— Ну, мать, — сказала Лиля, — ты у меня совсем оскандалишься. Надо знать святые морские законы. Вот сейчас как раз без шестнадцати, где-то, наверное, пищат. Кто-то терпит бедствие.

— Да-а? — сказала Галя. — А почему же мы не слышим?

— У базы стоим, — объяснил «маркони». — Ихний радист слушает. А у нас и антенна сейчас снята.

Прилипли они к этим часам крепко. «Маркони» мне подмигнул — чтоб я с ним вышел. Затворил дверь.

— Ключик не требуется?

— Какой ключик?

— От каюты, какой. Я сейчас с Галкой на базу поднимусь, у ней там отдельная. Старпом не сунется, я скажу.

— Иди ты!..

Я открыл дверь. Обе стояли в радиорубке как неприкаянные. Слышать они, конечно, не могли, качало, и кранец бился о борт, но Лиля на меня посмотрела и усмехнулась.

— О чем это вы там? — спросила Галя.

— О том, что нам пора уже, загостились.

"Маркони" их выпустил и — за спиной у них — помахал ладошкой около уха.

— Главное, мать, — сказала Лиля, — не загоститься, уйти вовремя.

С базы что-то кричали нам. Старпом выскочил из штурманской, опустил стекло.

— Восемьсот пятнадцатый! — кричали. — Готовьтесь отдать концы!

Мы сошли с «голубятника». Бичи уже успели уйти. Палуба снова была серая, по ней ходили брызги от кормовой волны. База, наверно, поворачивалась на якорях, чтоб лагом не стоять к зыби, и мы поворачивались вместе с нею.

— Шалай! — крикнул старпом. — Зови там швартовных, трансляцию не слышат, черти.

— Зови негров, Шалай, — сказала Лиля.

Я пошел звать. Они там, и правда, заспались, долго не отвечали. Потом кто-то вякнул из темноты:

— Выходим, не ори.

Когда я вернулся, сетку еще не спустили, и лица у обеих были тревожные — спустят ли ее вообще, не пришлось бы на траулере задержаться. Я их успокоил — пока их не подымем, концов не отдадим.

— Раз Сеня говорит, — сказала Лиля, — значит, так и будет. У него слова с делом не расходятся.

Я смолчал. Сетка уже пошла. «Маркони» поймал ее и отвел от трюма.

— Ой, я боюсь, — сказала Галя. Она улыбалась, но как-то бледно.

— Мать, — сказала Лиля, — спускаться же страшнее. Ты смотри вверх.

Но рука у нее у самой подрагивала, когда она мне пожала локоть, — слава Богу, молча.

" Маркони " тоже с ними вцепился.

— Ты-то куда? — я стал его отрывать. Совсем он сомлел и еще геройствовал перед девками, держался одной рукой.

— Аппаратура, Сеня. Чес-слово, у меня там аппаратура, не веришь?

— Восемьсот пятнадцатый! — в «матюгальник» сказали с приложением. — Что у вас там с сеткой?

Я его отпустил, «маркони». Черт с ним, никто еще из моряков не сваливался. Девки бы не свалились. Сетка раскачивалась сильно, я боялся грохнется об базу. Но обошлось, ухман ее попридержал на середине, а потом разом вздернул над бортом. Лиля еще выглянула, чуть бледная, махнула мне и исчезла. Ухман их там отогнал.

Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперед, кранец заскрежетал между бортами.

— Восемьсот пятнадцатый! — крикнули с базы. — Срочно отдавайте концы!

Старпом высунулся из рубки.

— У нас еще люди на базе!

— Отходите, вам сказано!..

Он куда-то метнулся от окна, я подумал — трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об ее верхний кранец — покрышку от грузовика — и зазвенел.

— Куда? — с базы орали. — Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?

Старпом опять появился в окне.

— Отдать кормовой! — чуть не взвизгнул.

И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз — поначалу медленно и все быстрее, быстрее и опустилась с ударом.

Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:

— …вашу мать, отходите немедленно! Мало вам этого?

И увидел старпома — он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И зачем выскочил.

— Хватай топор! — он мне кричал. — Руби кормовой!

Я кинулся к дрифтерному ящику, потом — с топором — в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.

Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы толстенные черные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами и тоже теперь отходил. Фальшборт на нем смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся носовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как все вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а его нос опустился, а потом они пошли навстречу… Чистый «поцелуй». Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планшир — огромная вмятина, с трещиной, возле руля. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.