По случаю базы кандей Вася пирог сделал с кремом — в базовые дни какая-то чувствуется торжественность, хотя, если честно говорить, торжественного мало, а работы много — и самой хребтовой, суток на двое без передышек, без сна. Поэтому чай пили молча, и даже за пирог кандея не похвалили, хотя он все время у нас над душой стоял, напрашивался на комплимент.

Потом услышали:

— Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал! Подходите!

Кеп попросил в мегафон:

— Нам бы правым, если возможно!

— А что вы такие косорылые?

— Такие уж!

Там подумали и ответили:

— Тогда к седьмому, убогие!

— Спасибо вам!

Непонятно было, за что он благодарит — за причал или за «убогих».

Машина заработала веселее, и боцман сунул голову в дверь, выкликнул швартовных — по четыре на полубак и в корму. И тут уже было не до пирога, уже в иллюминаторе показался борт плавбазы, высоченный, в полнеба. Он придвигался и закрыл все небо, и мы пошли, не допив.

В корме я оказался с Ванькой Ободом и с салагами. Очистили кнехты — там стояла кадушка с капустой и мешки с углем. Борт плавбазы проплывал над нами — с ржавыми потеками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и старый тузлук. Наконец вахтенный к нам подплыл — в синей телогрейке, в шапке с торчащими ушами.

— На "Федоре"! — спросил Ванька. — Медицина на месте?

Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.

— Глухари тут, — Ванька махнул рукой.

Но уже было не до разговоров, пошли команды — и с плавбазы, и с нашего мостика, — и вахтенный нам подал конец.

Потом его снова пришлось отдать, плохо подошли, никак нос не подваливал.

— Пошли чай допивать, — сказал Ванька.

Салаги удивились:

— Сейчас же опять зайдем.

— Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдем, уж пить некогда будет.

Они все же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.

— На самом деле списываешься? — я спросил.

Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.

— Что задумал, то сделаю, понял. Только симптом надо придумать. Симптом должен быть. Погляди — ухо у меня хорошо дергается?

Ухо у него не дергалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.

— Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идет.

— Я думал, ты все шутишь — насчет топорика.

— Хороши шутки! Я уже вот так дошел. — Ладонью провел по горлу. — Рыбу только сдам. Святой морской закон.

Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.

— На "Федоре"! — Ванька опять начал. — Врачиха у вас когда принимает?

— Зубная?

— Нервная!

Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.

— Тут чего-нибудь?

— Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь все время сдавливает. Коленки дрожат. И воду все пью, никак не могу напиться. Вот уже не хочется, а пью.

— Это у меня тоже бывает, — сказал вахтенный. — Только с водярой. Ну, хошь — запишу тебя на прием.

— Будь ласков. Обод моя фамилия.

— Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.

— Володька, что ли?

— Ну!

— Какой же он строгий, когда он святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.

Вахтенный нам подал конец. Салаги все совались нам помочь, да только мешали.

— Сгиньте! — Ванька им сказал. — Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.

Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.

— Почему святой? — я спросил. — Фамилия?

— Что ты! Фамилия у него, знаешь какая… Не знаю, какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили. — Пропел дурным голосом, без мотива:

А было так — тогда на нашем судне

Служил Володька, лекарь судовой,

Он баб любил и в праздники, и в будни

И заработал прозвище — Святой.

Вахтенный посмеялся:

— А и правда, чокнутый. Есть малость.

— Как раз сколько нужно.

Мы закрепили конец и пошли с кормы.

С базы уже завели стрелу, под ней качалась сетка. Это еще не грузовой строп, а для людей, хоть он такой же, из стального троса, только поновее — в него руками цепляешься, так чтоб не пораниться жилкой.

А к сетке между тем уже понемногу очередь собиралась. Каждому, конечно, найдется на базе дело. Радисту — фильмы поменять или аппаратуру сдать в ремонт, рыбмастеру — следить, чтоб не обидели нас, когда рыбу считают, дрифтеру — сети новые получить, механикам — какие-нибудь запчасти, кандею продукты, боцману — сдать чего-нибудь в утиль. Одним неграм палубным на базе делать нечего, их в последний черед отпускают, когда выходит какая-нибудь задержка. А она редко случается, вон сколько траулеров очереди ждут, и еще новые подходят. Никогда не знаешь, попадешь ты на эту базу или нет.

Пятеро вцеплялись в сетку, продевали ноги в ячею. Старпом из рубки кричал третьему:

— Ты там не задерживайся. Сдашь и сразу майнайсь, мне тоже охота.

— Смотря как сдам. Если на пятерку, тут же вернусь. А двоечку — еще переживать буду.

— Договорились же!

— Ладно, не скули, я за тебя на промысле две вахты отстою.

— Что там на промысле!

— Не скули.

Сетка понеслась, взлетела над базовским бортом, там ее ухман[46] перехватил. Третий еще выглянул.

— Смотри, не шляпь, я тебе доверил. Со второй сеткой тоже пятеро вознеслись. Потом ее снова спустили, и в нее только четверо вцепились. И тут Васька Буров к ней кинулся.

— Куда? — Серега ему заорал. — Тебе там чего делать, сачок!

— Бичи, я ж артельный, мне в лавочку — яблоки получить, мандаринчики, «беломору».

— Кандей получит!

Серега его догнал, но сетка пошла уже, он только за сапог Васькин схватился.

— Артельный же я, за что ж я десятку лишнюю получаю?

— За то, чтоб на палубе веселей работал.

Сапог так и остался у Сереги в руках. Васька летел кверху и дрыгал ногой, портянка у него размоталась. Потом он из-за планширя выглянул, стал канючить:

— Бичи, ну отдайте же сапог! Я ногу застужу.

— Майнайсь книзу — получишь.

— Майнайсь! Вы ж меня потом не пустите. Как же вы главного бича на базу без сапога отпустили, позор же для всего парохода.

— Ладно, — сказал Серега, — подай штертик.

Васька там куда-то сбегал, потом стравил штерт. Серега концом обвязал сапог.

— Мотай, сачок.

— Вот спасибо, бичи. Зато уж я вам самых лучших яблочков отберу, мандаринчиков…

С базы крикнули:

— Строп идет!

На шкентеле,[47] за один угол зацепленный, спускался строп — стальной, квадратный. Мы его расстелили и пошли катать к нему бочки. Друг за дружкой, каждый другому накатывает на пятку, остановиться нельзя. Бочку валишь, катишь по палубе, вкатываешь на строп и рывком ее — на стакан. И она должна стать точно, как шар в лузу, ни на дюйм левее или правее, потому что их должно стать девять; считают нам теперь рыбу не бочками, а стропами; будет восемь — ухман заметит, заставит перегружать.

Ну, вот их уже и девять, по три в ряд, стоят пузатенькие, стоят родные, кровные. Двое забегают, заносят углы, цепляют петли на гак, — и теперь рассыпайсь, кто куда успеет, потому что ухман не ждет, у него там работа на два борта, с той стороны такой же траулер разгружается. Он махнул варежкой, и нет его, а строп с нашими пузатенькими полетел к небу, мотается между мачтами. Беда, если хоть одна петля как следует не накинута, тогда он весь рассыпается, бочки летят и лопаются, как арбузы.

Но ничего, прошел первый, сгинул за бортом, и пока его там разгружают, мы вылетаем, кидаемся к трюмам — готовить новые девять. А успеваем — так и в запас, пока не крикнут сверху:

— Строп идет!..

Через час у нас в спинах хорошо заломило, то и дело кто-нибудь остановится, трет себе поясницу — прямо как радикулитные. Первым салага Алик начал сдавать. Бочку накатывал долго, ставил кое-как, потом еще кантовал ее, а все его ждали наклонившись — на палубе лежачую бочку нельзя выпускать из рук, она покатится.