"Маркони" у нас живет на самой верхотуре, выше и капитана, и «деда», рядом с ходовой рубкой. Повернуться там негде, сплошь аппаратура, и качает его сильнее, чем нас под палубой, и вечно народ толчется. Но я б согласился так жить — ночью ты все равно один, видишь чьи-нибудь огни в иллюминаторе, а что там штурман мурлычет на вахте или треплется с рулевым, это можно не слушать, музыкой заглушить.
У «маркони» было темно, а сам он спал на одеяле, вниз лицом. В магнитофоне пленка уже кончалась. Но он, верно, и во сне знал, где она у него кончается, — полез спросонья менять бобину. И наткнулся на меня.
— Это кто?.. Идем куда-нибудь?
— Нет. В дрейфе валяемся. Просто выравниваем порядок.
Он почесал в затылке.
— Ну правильно, выметали. Все забыл начисто. Присаживайся.
Я сел к нему на койку. «Маркони» перевернул бобину и опять залег. Приемник в углу шипел тихонько, подсвечивал зеленым глазком.
— Вызова ждешь? — я спросил.
— Подтверждение дадут. Насчет погоды.
— А много обещали?
— Два балла. От двух до трех.
— Зачем же подтверждение — не штормовая же погода?
— А ни за чем. Кеп придет, спросит. Он пунктуальный — все ему в журнал запиши: сколько обещали, сколько подтвердили. Ты с радиограммой?
— Нет. Песенку одну хотел поставить.
— Исландскую?
— Не знаю, чья она.
— Ну, я знаю, какая тебе нравится. Тут она будет. Мы с ним закурили. Лицо у него то красным становилось от затяжки, а то — зеленым от рации. Вдруг он спросил:
— Слушай, мы с тобой плавали или нет?
— Не помню.
— И я не помню.
— Сеня меня зовут, Шалай.
— Я знаю. Я твой аттестат передавал. Меня — Андреем. Линьков.
Я до этого как-то мельком его видел. Такой он — большеголовый, лобастенький, быстро улыбается, быстро хмурится, а морщины все равно не уходят со лба. Уже — где лоб, где темечко, волосы белые редки, залысины далеко продвинулись — к сорока поближе, чем к тридцати пяти. Нет, мои все «маркони» как будто помоложе были.
Спросил меня:
— С Ватагиным-капитаном ты не плавал?
— Одну экспедицию, в Баренцево.
— Н-да, — он вздохнул. — Это нам ничего не дает. С Ватагиным кто же не плавал! Зверь был, а? Зверь, не кеп!
— Зверь в лучшем смысле.
— В самом лучшем! А в какую экспедицию? Это не когда он швартовый на берег завозил и сам чуть не утонул?
— Нет, такого при мне не было.
— Представляешь, в Тюву приходим из рейса — и машина застопорилась. Ста метров до пирса не довезла. Так спешили, что все горючее сожгли. Ну что — на конце подтягивайся к пирсу. Но шлюпку спускать — с ней же час промытаришься.
А потом же три часа выгрузки — сети, вожак, то да се. А темнеет уже, к ночи дома не будем. Тут Ватагин раздевается, китель вешает на подстрельник, мичманку на кнехт, бросательный в зубы и — бултых, поплыл. Ну, пока он бросательный тащил, все ничего, только что холодно в феврале купаться. А когда самый-то швартовый пошел, тут он его и потащил на дно. Ему орут: "Брось его к лешему, душу спасай!" Нет, тянет. Ну, ты ж знаешь Ватагина! Пока не догадались — за этот же конец его обратно на пароход втащили. Из зубов он его не выпускал. Потом — все-таки шлюпкой завезли…
— Нет, — говорю, — при мне другое было.
— Ну-к, потрави!
Такого же сорта и я ему выдал историю. Как у нас, на выборке трала, палубный один свалился за борт. И никто не заметил, он сразу под воду ушел, а когда скинул сапоги и вынырнул, то уже кричать не мог, дыхание зашлось. И как его тот же бравый Ватагин заметил случайно с мостика. Никому ни слова, тревоги не поднял — зачем ему потом в журнале писать: "Человек за бортом"? а сам быстренько разделся до пояса, обвязался железным тросом и прыгнул. С полчаса они там барахтались втихомолку — Ватагин его один хотел вытащить, команда чтоб и не знала. Но пришлось-таки голос подать. Мы их уже полумертвых вытащили. Все-таки он шалавый был, этот Ватагин — если у нас в башке, у каждого в среднем по пятьдесят шариков, то у него, примерно, двух не хватало.
— Не-ет! — сазал «маркони». — Он легендарный человек, Ватагин! Шепнули ему: в соседнем отряде картина имеется, австрийская, "Двенадцать девушек и один мужчина", ну сильна комедь! Он и про рыбу забыл — какая там рыба! Трое суток мы, как пираты, по всему промыслу шастаем, людей пугаем, и он в матюгальник у каждого встречного спрашивает: "А ну отзовись, не у вас ли "Двенадцать девок"?" Не успокоился, пока не нашли. Дак потом мы ее суток трое крутили без остановки. И все равно он ловил больше всех. Удачливый был, черт. Или нюх какой-то имел на рыбу. Что ты! Разве теперь такие кепы водятся?
Мы таким манером еще минут пять потравили: какие бывают кепы, и что за люди когда-то ходили по морю — мариманы, золотая когорта, каждому хоть памятник ставь при жизни, и куда ж это все ушло, — и сошлись мы на том, что и кеп у нас так себе, звезд, наверное, не хватает; и команда какая-то подобралась недружная, и вообще-то вся экспедиция у нас не заладится…
Рация в углу запищала, «маркони» перекинулся на другой край койки, надел наушники, стал записывать. Потом погасил зеленый глазок.
— От одного до двух. Легко вам будет выбирать.
— Теперь тебе спать можно?
— Сиди, потравим еще. Какой спать! Мне еще радиограммы передавать, вон ваша братия понаписала, целые повести. — Зажег плафончик над столом. Там ворох лежал тетрадных листочков, исписанных чернильным грифелем. — Хочешь зачти. Только между нами.
— Не надо.
— Да развлекись! Ну, я те сам зачту.
Ох, эти наши радиограммы! Васька Буров долго-долго кланялся всем кумовьям, жене наказывал беречь Неддочку и Земфирочку, "пусть будут здоровенькие, а папка им с моря-океана гостинцев привезет и сказку расскажет про морские чудеса". Шурка Чмырев, тот со своей Валентиной объяснялся сурово: "Ты помни, что я тебе тогда сказал, а если моя ревность и вообще характер тебя не устраивают, то лучше порвать это дело, пока не поздно. А еще я Гарику задолжал десятку, отдашь ему с аттестата и пиши мне чаще. Твой супруг Александр". Митрохин своему братану отбивал на другой пароход: "Здравствуй, брат Петя! Знаю, что ты на промысле. У нас тоже начались трудовые будни. Первая выметка!!! Экипаж у нас хороший. Сообщи, как у вас. Петя, приложи все усилия, а я со своей стороны тоже приложу, чтобы нам встретиться в море…"
— Не знаешь, что и сокращать, — сказал «маркони». Все вроде существенно. Говори им, не говори, что у меня больше, чем двадцать слов, в эфир не принимают. Вот, третий штурман — сразу видно морского человека: "Дорогая Александра! Я вас недостоин. Черпаков".
— Брось, к Богу в рай.
Отложил он эти послания, лег, закинул голые руки за голову. На локтях у него и на груди, где разошлась ковбойка, виднелись наколотые письмена, русалки с якорями, мечи, обвитые змеями.
— Как же все-таки, Сеня? Плавали мы с тобой?
— Какая разница! Тем же и я дышу, чем и ты.
— Но неужели же мы не выясним? Э, слушай! А ведь ты Ленку должен был знать. Ленку — "юношу"!..
— Слышал про нее. А плавать с нею — нет. Да при мне уже никаких баб на траулерах и в помине не было.
Еще года за три до первого моего рейса рыбацкие жены начали скопом заявления писать в Управление флота, чтобы всех женщин, которые плавали юнгами на СРТ, списали бы начисто: из-за этих женщин у них семейная жизнь разлаживается. И всех их заменили мужиками.
— В помине-то, положим, остались, — «маркони» мне подмигнул. — Ленка, она знаменитая была женщина. Про нее легенды складывали. Как она в кубрик к матросам бегала. Всем желающим — пожалуйста. А когда в порт приходили и кеп аванс выдавал, а она от него по левую руку сидела, а по правую — профорг. Он свои взносы собирал, она — свои.
— Тоже потеха, — говорю. — Ты сам это видел?
— Ну, Сень, всего ж не увидишь. Но — рассказывали. Больше, наверное, трепу было, чем дела… Однако я тоже кое-чему свидетель. Какая у ней с Ватагиным-то была история — целый роман! При всем пароходе. Бичи прямо к ней подкатывались, если что. "Ленка, похлопочи там, на мостике, чтоб не метали сегодня. Погода сильная и отдохнуть хочется". Ну, она к бичам с душой относилась. "Ватагин, сегодня метать не будем, устали бичи." И — не мечут, картины смотрят. Ну, баба! Не знаю — потом она куда делась. Прямо как в воду канула.
