Они не сразу заметили, что там, где была городская площадь, от города все же кое-что осталось. Статуя вдруг треснула и раскололась, и из нее вышел человек.

Был бы он обычным человеком… Человек был призрачный, как город, который они только что видели. Он улыбался им, будто старым знакомым, и о чем-то говорил, но ни Манька, ни Борзеевич его не слышали. Только Дьяволу немота не мешала понять его. Человек, устроившись рядом с неугасимой ветвью, грел свои руки и смущенно улыбался, когда Дьявол пытался его поучать, задавая немые вопросы. Манька и Борзеевич примерно догадывались об их разговоре, ужасаясь, что Дьявол мог и с ними поступить точно так же, засунув в камень. Наверное, этот человек все же пожалел город и потер для жителей лампу…

Но размышления его не походили на размышления расстроенного и обиженного человека. Манька так и не смогла вспомнить, где она его видела. Но, несомненно, они встречались… Одет он был в лохмотья, босой, и страшные язвы по всему телу, но не расстроился, когда Манька протянула ему свою одежонку согреться, а он не смог ее взять.

— Маня, надо, наверное, ему живую воду дать, а то он весь больной… — предложил Борзеевич нерешительно, не отрываясь взглядом от человека без прошлого и настоящего.

Манька заторопилась, протягивая бутыль.

Воде человек обрадовался больше, чем своему освобождению. Раны у него за ночь зажили, и когда утром он встал на краю обрыва, глаза его светились такой могучей силой, что невольно и Манька, и Борзеевич почувствовали себя ущемлено ущербными рядом с исполином. Глаза у него были ясные, светлые и добрые, тело сильное, умытые шелковистые волосы развевались на ветру своими кудрями, а ветхая его одежонка ничуть не портила его царственную осанку.

— И… вот бы мне так-то! — сказала себе Манька под нос, когда человек, улыбнувшись ей всеми беломолочными зубами, развел руки в стороны, бросившись вниз, и полетел, едва касаясь ногами снега…

— Это ты о способе передвижения или о том, чтобы выглядеть и в лохмотьях? — уточнил Борзеевич, поразившись способу передвижения человека не меньше Манькиного. Человек был уже далеко внизу, иногда прокатываясь по снегу с какой-то безудержной радостью.

— И о том, и о другом… — пояснила Манька, вспомнив про свою поганую душонку. — Думаешь, вампир совсем каменный? Не влюбился бы, если бы я такой красивой была?

— Маня, ты что? — подозрительно уставился на нее Борзеевич, испуганно прянув от пропасти назад, и успокоился, лишь когда заметил, что Дьявол летит впереди, с тем человеком. — Им кожу с человека снять, как кору ободрать у дерева! Какая разница, какой красоты лицо твое, если боль вынимают и питаются ею? Представь вола, сильного, красивого, выносливого — разве на нем перестали бы пахать или забивать по осени на мясо, лишь только потому, что он красивый, сильный и выносливый? Поверь, я по свету немало хаживал, столько красивых девушек продают и покупают, и бьют, и пьют кровь, и ссат в рот, и рвут внутренности, и держат на привязи, в клетках, продавая за гроши, что прятали бы лицо, если бы знали, что будет им за красоту их — отрезали бы себе руки! Красота в нашем веке, Маня, и продается, и покупается, но не Дьявол ли первым обратит такую красоту против человека?

Борзеевич приноровил свои худые снегоступы, подбитые с нижней стороны полосками кожаного ремня, оттолкнулся и покатился вниз.

Манька покатилась следом на своих железных обутках, управляя посохом, как веслом, еще размышляя, рассердившись на саму себя: какая муха ее укусила?! С ума сошла, чтобы среди снегов и камней помечталось ей о вампире?! Нет, не должна была она думать так — словно предала Дьявола и Борзеевича. И себя! Она сердилась и на Дьявола, который с утра не удосужился поговорить с ней, даже не поздоровался, как обычно, разом променяв и ее, и Борзеевича на человека из города. Он будто специально не обращал на них внимания, предоставив самим себе.

Шестая гора от пятой отличалась лишь тем, что была чуть выше и круче пятой, но сам ли Дьявол, или человек знал эти горы не хуже Дьявола, путь их лежал через проторенные подъемы, когда ступени приходилось лишь подправлять. Манька подозревала, что дорога была и в трех первых горах, просто шли они, не исследовав подъемы, как следует. Борзеевич с лабораторной точностью отмечал их путь на карте, пока она выбирала место для ночлега и готовила костер, заваривая чай из сушеных трав на живой воде, чтобы и человек мог с ними почаевничать, и проверяла, что еще потеряли они за этот день. Белое пятно на карте становилось менее белым — однажды человек, на радость Борзеевичу, прямо на снегу начертил проходы и в тех местах, куда они не заглядывали, отметив горные гряды налево и направо, и чуть ли не в половину заполнив хвост головастика.

Место во времени оказалось достаточно оживленным, если человек успел побывать здесь не единожды. Получалось, что она не одна рассуждала как дура, которая горы не обходила, а топала напрямик.

Каждую ночь перед подъемом Дьявол обваливал снег и катил лавину за лавиной вниз, мешая спать. Усни тут, когда земля ходит ходуном. Но зато на следующий день каждый молча благодарил судьбу, что Дьявол не где-нибудь, а с ними. Не единожды, особенно поначалу, Манька и Борзеевич срывались в пропасть и камнем летели вниз, и замирали мгновения, когда хватало времени приземлиться и покатиться кубарем, чудом оставаясь в живых. Или успеть схватить веревку, намотав ее на себя. Однажды Маньке довелось после трех дней подъема потерять все три дня, начав подъем сначала, взбираясь вверх без страховки и помощи со стороны Дьявола и Борзеевича. Но странное дело, сама дорога стала намного легче, быстрее быстрого нагнала она своих спутников уже к вечеру третьего дня, но гораздо выше, чем она их оставила. Совсем по-другому поднимался человек из проклятого города — много уверенней и очень ловко, иногда умудряясь устоять там, где бы и птице места не хватило, а иногда исчезая в одном месте, и вырастая в другом, совсем как Дьявол.

На вершину шестой горы поднялись к обеду.

И все повторилось точь-в-точь. Там тоже стоял призрачный город.

Торопились пройти мимо. Хотелось отдохнуть, выспаться, пожевать, хотя бы железо. Даже Борзеевич не искал ничего, чтобы узнать о жителях и времени, в котором они жили. Но Манька видела, как ему тяжело. Он иногда промаргивался и хлопал глазами, но как-то странно, будто фотографировал в уме. Отсутствующих домов здесь было вполовину меньше, чем в первом городе. Шли в полной темноте, освещая дорогу ветвью неугасимого полена. И человек в городе лежал, заключенный в статую, и лампа желаний, и сокровища на площади — вдвое больше, чем в первом городе, и жители плакали. Плач их болезный Манька слышала уже лучше. Но особо они не задерживались, понимая, что город исчезнет, как только они его покинут, и может, еще один человек присоединится к ним.

"Только как они будут жить?" — удивленно думала Манька, наблюдая за человеком, который шел через город в скорбном молчании, думая о чем-то о своем с презрительной усмешкой на губах, брезгливо переступая через людей и ненадолго задерживаясь в местах, где дома отсутствовали. Он был совсем как город, призрачный, и не во что ему было одеться, и не было ему пищи. Было его отчасти жалко. Сожалела, что не может поговорить с ним сама. Ведь как давно жил человек, и сколько мог знать…

— А почему они в городе лежат? — спросила Манька у Дьявола, когда они проходили мимо человека-статуи.

— Ну, — задумался Дьявол. — Жители не могли потереть лампу, и я сказал им, что придет в город человек, и, если загадает, чтобы лампа исполнила их желание — вернутся в свое время на день вперед.

— И что случилось? Почему люди-то лежат?

— Ну, — опять задумался Дьявол, — всего не упомнишь… Но сдается мне, что было там еще условие, которое осталось незамеченным.

— Филькина грамота оказалась твоя лампа?! — догадалась Манька, возмутившись до глубины. — Умеешь ты поставить человека в неподходящие для него условия! Ведь пожалели! Целый город пожалели и о себе не подумали! Вот окажись человеком — и просидишь в таком саркофаге миллион лет!