— А не закончат, пока не перейдет род человеческий… Не сами, конечно, — Дьявол кивнув в сторону благодатной земли. — Их объемное, предупредительно вежливое обращение к народу, что, мол, они все еще царствуют и не собираются расставаться с полномочиями, — добавил он, удивляясь, как она могла застрять в таком месте, где никто бы не застрял.

— А могут они… — Манька раскраснелась и пыхтела, подумав, что зря она не обошла расщелину в скале, а полезла за всеми. Все-таки Дьявол был бестелесным, а Борзеевич просачивался в любую щель, но предпочитал ходить как все…

— Могут, могут! — Дьявол не дал ей договорить, наконец, освободив ее общими усилиями. — Еще как могут! Иные при всадниках замертво падают, иные страх испытывают, иные так привыкли жить их в объемности, что не замечают. Но головушку, которая их рассмотрела, снесть не могут. Так что посмотрела, удивилась, ну и хватит! Стоит ли загружаться тем, что вампиры чего-то там празднуют? Живут, вот и празднуют… Со вкусом, надо заметить, живут, что ни день, то праздник!

Манька еще раз оглянулась не без зависти, тяжело вздохнула, разглядывая новое препятствие на пути к мечте. Но все же не так уныло, как день или два назад. До вершины оставалось всего ничего. Пожалуй, к вечеру достанут ее. Она проглотила комок обиды, вспоминая, что вампиры праздники имели, не изнуряя себя походами. Казалось, отвесные стены упираются концами в небо. Лощина закончилась, предстояло снова карабкаться в гору.

Удивление вызывал Борзеевич, который лазал по скалам как паук, подсказывая, куда поставить ногу, за что зацепиться, куда посохом вдарить, чтобы образовался выступ. Где он этому научился, он так и не смог вспомнить. Несомненно, в горах он уже бывал. Как-то раз даже надолго остановился, тупо рассматривая в таком недоступном месте рукотворно, в определенном порядке сложенные камни.

— Может наступление зимы определяли? — с сомнением произнес он.

— Тогда, Борзеевич, я умнее всех живущих… — хихикнула Манька. — Я бы вместо того, чтобы в горы лезть, взяла бы за точку отсчета начало цветения черемухи. Она всегда в мае расцветает. Лет пять, и можно выводить среднее… И получился бы год.

Одному Дьяволу все было нипочем, ему что гора, что болото. Он страховал, замедляя падения, или показывал куда стрелять. Мог и перенесть, но вредность его была такой же безграничной, как и одержимость собой.

— Маня, — говорил он, назидая, — в горах по камню ты свое железо враз сносишь, а голодуха уметет караваи — не заметишь. Да где бы мы на тебя тут еды напаслись? Кругом один камень! Жаловалась на посох, обвиняла, обидела всех, — укорял он ее, — а смотри, как пригодилось-то! Ломаешь камень, что лед, а ботинки твои — самое что ни наесть горное снаряжение…

И это все что он мог ей сказать?! Почему никто не мог дать хоть капельку счастья ей?

Завидовала Манька даже Борзеевичу: три первых дня она жалела его изо всех сил, а он… Когда она, почти полностью раздевшись, взвалила на себя его котомку, даже Дьявол не выдержал:

— Ты, Борзеевич, повороти-ка назад, дорога не тяжелая, съедешь обратно как-нибудь, а если с нами, считаю до трех — и выздоравливаешь! Раз, два, три…

Слегка покраснев и смутившись, Борзеевич выздоровел. Мгновенно. И сразу стал опытным.

И откуда столько прыти взялось!

— Ну вот, видишь, Маня, чудеса случаются иногда, — подразнил Дьявол обоих, пробиваясь вперед. — А ты сомневалась, что я воскрешать умею…

Целый день с Борзеевичем Манька не разговаривала, но он виновато ухаживал за нею, то вскипятив чаю, то протоптав наперед дорогу, то вырубив топориком в подъеме заступы. На следующее утро она его простила.

Но не Дьявола.

А причина простая: Борзеевич учудил себе снегоступы, сплетенные из ивовых прутьев. Она к ним тоже приспособилась — но так железо не снашивалось, и Дьявол повелел облегчение отменить. Дискриминация по железному признаку была налицо.

В горах снег оказался другим, особенно после схода лавины. Он не проваливался, идти по нему можно было, как по земле, а были места, где снега не было вовсе, его сдувало. В горах снегу было больше, чем в лесу, но все равно, то и дело каменная промерзшая земля внезапно вырастала лысая, обдуваемые самыми страшными ветрами, какие встречала. А было, что еще хуже, чем после метели в лесу, проваливались так, что и не выбраться. Особенно, если перед тем снег треснул и разошелся, а потом расщелину замело — и тут уж только на Дьявола уповать. Но помощи от Бога Нечисти не дождешься, если сам себе не поможешь. Чтобы выбраться, использовали лук и веревку, а Дьявол крепил стрелу. Или неугасимой веткой выжигали дыру, выбираясь по образовавшемуся проходу, нередко обнаружив, что день или два пропали даром. Выжигать снег было опасно — лавина воды, если расщелина в леднике, как мешок, могла хлынуть на голову и утопить или смыть в еще худшее место. Тыкали ветку в снег и отдергивали, не давая ей разогреться как следует, чтобы проверить, куда уходит вода, и уходит ли. Идти по горам оказалось не то, что по равнинам, пусть и снег. Ветер сбивал с ног, катил вперед или назад, уж как повезет, пробирая до последней косточки. Не раз съезжала она по склонам. И тут снег подтаивал, образуя ледяные горки, по которым катилась в своих железных обутках, как на коньках, полусогнувшись и растопырив руки в стороны. И если ее не успевали вовремя подхватить, откатывалась порой на всю длину веревки, утягивая за собой Борзеевича.

Не лучше было, когда наметенный снег обваливался, открывая непреодолимую преграду. В такую стену колышки из неугасимого полена не воткнешь, а железных крючьев взяли раз два и обчелся. Врубались в стену наискось, и не знали, чего ждать. В любой момент снежно-ледовая стена могла отколоться, особенно когда подтягивались на веревке, привязанной к непроверенному крюку. Добравшись до такой преграды, иногда останавливались на ночь, втыкая в нее ветку неугасимого полена, чтобы к утру оттаяла, обнажив скальную породу.

Или вдруг начинались такие нагромождения скал, которые острыми концами торчали вверх, точно деревья, напоминая Ад с ее уродливым застывшим прошлым — и не забраться на них, не пройти через них, и не обойти…

Иногда путь преграждал бурный поток, который сбивал с ног и тащил за собой в сторону горных озер. Согретая теплым воздухом благодатной земли гора оттаивала, тонны воды вытекали из образовавшихся в вечном леднике пещер, падая вниз с высоты в сотни метров, обрастая огромными сосульками, которые в свете ослепительно яркого солнца искрились тысячами огней. Ночью температура падала так низко, что и привычная к холодам Манька вытерпеть уже не могла. Прятались в пещерах, в норах, забивались в такие места, где бы ветер не снес их с горы, и не обрушилась сверху лавина, а потом грелись у костра и слушали страшный грохот бушующих ветров за стенами их укрытия. Казалось, что в горах ветер только такой и бывает. Или солнце, отражаясь от белого снега, выжигало роговицу — и если бы Дьявол не повязал ей на глаза косынку из полупрозрачного шелка, непременно бы ослепла. Теперь один ее глаз видел мир в розовом свете, другой в зеленом, вместе получалось серовато-бурое, но скоро она привыкла.

Оказалось, самое страшное в горах — снежные лавины. Такой беды, пожалуй, больше нигде не встретить. Снег вдруг ни с чего начинал катиться вниз, набирая скорость, подминая и вырывая с корнем деревья. После лавины оставалась твердая белая дорога. Перед каждым таким местом, которое должно было вот-вот обвалиться, Дьявол начинал дико свистеть, сотрясая горы. Если снег не обваливался, свистел еще, а на третий раз производил небольшое землетрясение, скрестив пальцы крестиком.

— Ух ты! — благоговела Манька перед дрожью земли, высовываясь из укрытий, в которые Дьявол их прятал. И кричала во весь голос: — Эге-ге-гей! — когда лавина с оглушительным грохотом прокатывалась мимо.

Борзеевич обычно падал ниц, раскинув руки в сторону.

— Свят! Свят! Свят! — молился он. А после ворчал, недовольный тем, что падать и кататься ужом приходиться слишком часто, считая опасения необоснованными: — Ведь прошли бы, стена вон выросла, а было полого…