Тут все цвело и пахло. О войне почти сразу забыли, как только ступили под сень деревьев. Тучи остались позади. Над головой засияло солнце, пробиваясь сквозь густую листву, которая росла как-то неправильно, ребром, открывая просвет для лучей.
Стояла середина сентября, осень была на носу, но деревья похоже об этом не знали, продолжая свое цветение одновременно с вынашиванием и вызреванием. Грибы торчали у каждого дерева, да такие ядреные, будто только что вылезли из-под земли, превосходя по размерам все виденные раньше. Черника, брусника, ежевика росли ровненько, будто на грядках, и только малина заполняла участки, свободные от других растений, на небольших проплешинах. Столько птиц Манька в жизни не видела, разве что в Дьявольском заповеднике: они кричали так оглушительно, перелетая с ветки на ветку и склевывая жирных мух, гусениц, ягоды и сочную мякоть плодов, что им приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга. Гады и зверюшки проползали и протопывали у самых ног, каждый занятый своим делом, растаскивая по норам упавшие орехи и плоды. В речушках, которые Манька и Борзеевич пересекали, билась о дно рыба, щуки лежали бревнами, нисколько не утруждаясь, ибо имели ограничение размера в желудке. До самой поляны на берегу Манька и Борзеевич шли с набитыми ртами, мычали нечленораздельно, восхваляя благодатное неугасимое полено.
Странное дежевю: только в одном месте видела Манька такое место: в Аду затылком. Тут, конечно, многих растений и животных не было, и не клубился туман, но ничем не хуже — даже жабы сидели и ждали так же, когда в рот упадет муха или овод. Манька крутила головой во все стороны, уже не сомневаясь, что умирает где-то, проткнутая вампирами, и ей это видится, как несбыточная мечта.
Но не мог же Рай опуститься на землю!
— Как хорошо-то! — изумлялся Борзеевич, прославляя Манькины видения. Теперь и он мог представить Сад-Утопию, как она ей привиделась…
— Это и есть часть Рая. В такой земле жили первые люди, — успокоил ее Дьявол.
— И что? Больные они, раз отказались от такой земли? — огорчилась Манька.
— Они были уверены, что чтобы они не делали, земля всегда для них будет такой. Они не боялись холода, голода, что звери, птицы и рыба может вымреть. И повесили и мою и свою землю на первом суку.
— А как это? Разве можно ее повесить? — удивилась она.
— Представь мамонтов, которых убивали и ели долгими зимами, не отказывая себе. Или стадо, которое тонуло, не умея найти выход с затопленной земли, когда начинался потоп, и некому было ему помочь. И их больше нет, и никогда не будет на земле. Как нет многих китов, морской коровы, и тысячи и тысячи других видов живых существ. Землю повесить не трудно. Сделать живой, кроме меня, пока ни у кого не получалось. Но она хочет быть живой, ей нравиться быть живой и украшать себя. Вот поэтому я взорву ее еще раз, чтобы у нее были миллиарды таких планет. Вампир не представляет ее ценность, но знает, как ранима и беззащитна она перед человеком. Простит разве он тебе, что ты обрела Рай? Он Бог — а Бог, в его представлении, это сила и власть, которая позволяет ему оставаться безнаказанным и востребованным. Вот нечисть и выдавливает меня, придумывая себе идеальную жизнь — вечную, объемную, охватывающую все мироздание.
— И криком изошлась бы Вселенная, как планета, на которой, к несчастью, жив пока человек, — предположил Борзеевич. — Отче, наверное, я не буду против, если мы с тобой помоемся… — он передернулся, вспоминая танки и ракетные установки на поле перед лесом.
— В твоем саду проросло дерево добра и зла… По сути, дерево — это я. А плоды — все, что придумано мной. Я стою посреди этого Рая. Первая жена съела плод и подбила мужа стать над землей Богами. Но так не бывает, чтобы в земле было двое Богов. Бог один, всегда один. Два Бога — это, знаешь ли, братоубийственные войны… Потом им стало мало, что моя земля кормила и поила их. Они сделали себе опоясания, и каждый стал ма-а-аленьким вампирчиком. Не я скрылся от их лица, их опоясания сделали их слепыми. Опоясания — это грех, который закрывает, прежде всего, ближнего от ближнего. И миллионы лиц становятся как ближний.
И ради чего? Вот ты — чувствуешь ли себя мною? Можешь посмотреть на землю снаружи тебя, как на ту, что внутри тебя…
— Я могу на себя посмотреть?! — Манька остановилась, посмотрев внутрь себя с глубокой обидой. — У меня там от плетня до забора три шага… Кругом так красиво, я вижу, радуюсь, но представить этого не могу. А что в этом плоде… плоду… особенного?
— Ну, например, я могу рассказать человеку, как просто сделать животное в моей земле своей пищей. Или, возьмем этот плод, — Дьявол сорвал плод дерева, и повертел его в руках. — Украшение земли, но я знаю, что его косточка содержит немного яду, и если его добыть из нескольких косточек, можно убить и зверя, и человека. Я знаю боль, с которой будет умирать существо, и могу пройти по всем стадиям этого умирания: отключаются почки, легкие, мозг, сердце! Сама по себе косточка добрая. Ей нужен яд, чтобы сохранить себя и дать начало новой жизни, но если знать, то ничего не стоит прекрасную косточку превратить в ужас! Или земля, — Дьявол поднял с земли горсть и просыпал ее обратно. — Столько бактерий и микроорганизмов, но как быстро боль земли может сделать их смертельными. Да разве ж я отказывал человеку в знании, когда он нуждался?
Но первый человек решил, что знать о боли все и уметь ее достать, это и есть быть Богом.
И тогда я сказал: с такими вашими амбициями, вот, я отправляю вас на другую сторону вселенной, туда, где я есть, но меня нет. Здесь я другой. Здесь человек не изгаживает меня самого. Здесь человек может стать, кем захочет. Но здесь он смертен, потому что эта часть обращена в Бездну. И если хотите вернуться, сказал я человеку, попробуйте достать ангела, который держит меч, чтобы пройти к дереву жизни — и будете жить вечно! Мне, как личности высокоморальной, трудно понять, как человек, считающий себя таковым, может проверять действие косточки, впрыскивая яд в живое существо.
Не все в этом мире можно проверить, не умерев при этом.
— Подожди-ка, получается, что, будучи в Небесной Подвселенной, созданный тобой человек, имея перед глазами все знания, решил проверить их действие? То есть он, не имея смерти, не имея нужды, ибо мог взять в саду все, что ему заблагорассудиться, имея возможность обратиться напрямую к тебе, чтобы ты помог разобраться ему с нуждой, решил, как мы сейчас, подняться сам, проявив изрядное рвение и выбрав в качестве объекта домогательства тебя? Ну, если он покусился на дерево, которое как бы ты, и начал срывать с него плоды… Плод созрел, на плоды нацелился змей, тогда еще безобидный небожитель, но явно вышедший из Бездны — а Ева помогла ему сорвать этот плод и угробить дело твоих рук? За это ты нас изгнал из Рая?
— Примерно так все и было, — согласно кивнул Дьявол.
— Ну знаешь, мы, люди, в конце концов, можем обосновать необходимость познания косточкиного яда. Болезнь вылечить, врага на тот свет отправить, крем какой-нибудь от загара придумать… Нам без знаний нельзя, — отрезала Манька. — Нам надо дома строить, машины, в космос подняться. Рассуждая, как ты, мы бы все еще в пещере жили и с дубинками бегали за пищей. Я и так знаю, сколько боли можно причинить другому. Ты хочешь меня удивить, что косточка содержит яд? Может быть, этот яд убил тысячи жизней, а может — спас не одну сотню… Ты же нас абстрактно мыслящими сделал, а разумность — это потребность искать ответ на вопрос.
— Ну и жили бы, чем плохо-то? — Дьявол остановился, рассматривая Маньку с изумлением. — Неужели нельзя просто радоваться знаниям? Взять тех же китов… Кто-то добывает их в пищу, не имея в том нужды, а кто-то, рискуя жизнью, спасает. Разве я бросил человека? Разве я не рядом с ним каждый день? Здесь тоже был Рай. Я предоставил ему возможность реализовать себя, почувствовать, насколько то или иное знание опасно для самого человека и тех, кто живет рядом. Я дал ему возможность побороть врага, побороть змея, почувствовать боль, страх, старость, болезнь, смерть, чтобы он понял цену жизни и радость, когда нет ни страха, ни болезней, ни самого змея… Чтобы рассуждать, как жили люди, надо иметь об этом хоть какое-то представление. Летали, плавали, строили. Не как-нибудь, а необъяснимо современному человеку. Но пришли вампиры, и начались другие времена, с другими знаниями, с другими технологиями. Человек судит о той жизни по отсутствию каких-либо знаний и, сталкиваясь с артефактами, начинает придумывать нечто правдоподобное и объяснимое для самого себя. Но как он может объяснить появление новых видов животных, которые пришли на землю из Рая? Не напоминает ли это те умозаключения, которым он объяснил появление Бога в жизни человека?
