Была суббота. Тучи затянули небо, пляж опустел, только трепетали на ветру разноцветные тенты на террасе открытого кафешантана. Девочка с раннего утра сама, без посторонней помощи, оделась в праздничное платье и расчесалась у зеркала, уложив волосы черепаховым гребнем, — получилось очень торжественно и красиво. Мальчик хотел идти в церковь в своей любимой зюйдвестке, но бабушка велела ему переодеться в костюмчик из плотной темно-синей ткани, который более приличествовал случаю («а то оставлю одного дома, сударь»). Пришлось подчиниться.

Этот храм каждый раз поражал девочку и изнутри, и снаружи. Складывалось впечатление, будто его белокаменных стен никогда не касалось солнце. Будто строители нарочно спрятали его среди деревьев, так чтобы издалека были видны лишь купола, похожие на сахарные головки, а остальное — фасад с тонкими готическими колоннами, цветные витражи в стрельчатых окнах, громадные кованые ворота — открывалось взору, только если пересечь площадь и пройти тисовой аллеей вдоль высокой ажурной ограды.

Возле ограды играл шарманщик. На его плече сидела маленькая коричневая обезьянка. Девочка дала обезьянке монету — та деловито попробовала ее на зуб и, довольная, бросила в перевернутую шляпу.

— Поторопись — сказала бабушка. — Нам нельзя опаздывать.

Девочка оглянулась — помахать шарманщику рукой. И увидела своего незнакомца в клетчатом костюме. Тот улыбнулся и приподнял шляпу, но в церковь почему-то не пошел, оставшись снаружи.

Им достались места в третьем ряду, у прохода. Оттуда была видна фреска на южной стене, очень натуралистично изображавшая распятие Христа. Она всегда вызывала у девочки легкую тошноту, и та старалась смотреть только на священника, читавшего проповедь.

Близился благотворительный базар, и бабушка в числе других прихожанок задержалась в церкви: нужно было обсудить предстоящую программу, распределить роли и обязанности, обменяться мнениями по поводу бесплатных угощений, лотереи и представления актеров местного театра.

Девочка потихоньку вышла за ворота и обогнула храм кругом. Здесь, на заднем дворе, все было не так: исчезла куда-то мрачноватая торжественность, и сами стены уже не выглядели напоминанием человеку о его греховности и ничтожности перед Богом. Здесь, вблизи, можно было рассмотреть, что штукатурка кое-где облупилась и все заросло густым кустарником в человеческий рост. Чуть подальше, меж деревьев одичавшего парка, петляла тропинка. Девочка пошла по ней и неожиданно для себя очутилась в настоящих джунглях. И странное дело, словно кто-то не давал ей вернуться назад, к людям. Девочка приняла это как должное: приключение так приключение.

Парк кончился быстрее, чем она рассчитывала. Тропинка уперлась в старинную чугунную ограду, за которой в просветах листвы была видна площадь перед магистратом, городская ратуша и магазинчик с куклой в витрине. Как же ее зовут (девочка напряглась). Ах да, Бенуа, «Доброго пути»… А потом она услышала звуки знакомой шарманки и подумала: наверное, бабушка меня ищет.

Ворота церкви тем временем раскрылись, выпуская оставшихся прихожан, девочка прибавила шагу и вышла на аллею, к воротам, возле которых стоял старичок с коричневой обезьянкой на плече. А шагах в трех за его спиной она снова увидела того пожилого незнакомца в клетчатом костюме… Впрочем, сейчас на нем был костюм другого цвета: темно-серый, словно бы сливавшийся с деревьями и серым небом, нависшим над городом. Шарманщик не видел мужчину, а мужчина не видел девочку — та стояла за деревом и, приоткрыв рот, наблюдала странную причудливую пантомиму…

Вот в конце аллеи показалась бабушка в обществе еще нескольких женщин. Девочка хотела окликнуть пожилого господина, но тот вдруг повел себя странно: завидев бабушку, сделал шаг назад, сунул руку за пазуху и неожиданно вынул оттуда маленькую черную коробочку. («Если нажать, вылетает пламя и раздается гром. И человек умирает…»)

Пистолет.

Незнакомец медленно поднял руку и прицелился в бабушку. А та была занята разговором и ничего не замечала. Самым страшным было именно это: никто ничего не замечал…

— Вы догадывались? — спросила Майя. — И все равно пришли в мышеловку?

Вера Алексеевна кротко улыбнулась:

— Ты бы меня вычислила рано или поздно. Ты ведь еще тогда, у нас дома, слишком старательно не смотрела на меня, словно боялась себя выдать.

— Я до последнего момента не знала, кого здесь встречу, — призналась Майя. — Были в голове некоторые проблески: шаркающая походка, сгорбленная фигура, трость… У кого, кроме хромого Романа, могла быть трость? Например, у пожилой женщины, которой она необходима при ходьбе. Так, может быть, мы зря так легко соединили в уме школьницу и дискотеку? Ну а потом следователь подтвердил мои мысли: «Нынешнее поколение занято совсем иными проблемами…» Прекрасный пример перед глазами: Лика, мечтающая лишь об одном: выйти замуж за иностранца и свалить подальше отсюда. А тут… Школьный музей, какие-то старые дневники, фотографии… Кого это могло взволновать до такой степени, чтобы совершить из-за них три убийства?

— Четыре, — спокойно уточнила Вера Алексеевна. — Первое убийство я совершила в тридцать девятом году, в Тулоне. Мы с братом застрелили человека.

Тяжелая пауза повисла в воздухе — неподвижном, пыльном и, как показалось, затхлом, словно в старинном склепе. Майя с трудом облизнула пересохшие губы.

— Сколько же вам было лет?

— Шесть с небольшим. Сашенька был старше меня на два года. Он казался мне совсем взрослым… Мы давно потеряли связь. Я стремилась забыть, вычеркнуть из памяти… Мне кажется, и он не горел желанием поддерживать со мной отношения.

— Поэтому у вас дома нет ни одной его фотографии…

— Не только поэтому. Было время, когда я запросто могла поплатиться за хранение фотографий репрессированного родственника — Сашенька ведь умер в лагере в пятьдесят третьем…

— А тот человек, которого вы убили… Его звали Николай Клянц?

— Тебе и это известно? — старушка с удивлением покачала головой. — Я была уверена, что эта история давно забыта и похоронена. Однажды, недели за две до Нового года, я затеяла генеральную уборку: чистила, драила, вытирала пыль… Наткнулась на дневник Гольдберга, я хранила его еще с тех пор. Присела на диван, стала перечитывать — просто так, сама не зная зачем. Я ведь и так знаю его наизусть, каждое слово… Потом что-то отвлекло — то ли чайник засвистел на кухне, то ли в дверь позвонили… не помню. Хватилась только на следующий день.

— Лика случайно увидела, — сказала Майя. — Она не подозревала о его значении. Несколькими днями позже пришел Роман Ахтаров с просьбой о материалах для своего музея. Так тетрадь Гольдберга попала к нему. А я совершенно случайно обратила на нее внимание, когда бродила по музею, меж стеллажей. Что вы еще знаете о Клянце?

Вера Алексеевна пожала плечами:

— Почти ничего. Дневник я прочла только через несколько лет (тоже, как и ты, почти ничего не поняла). Было полицейское расследование, всех обитателей пансионата допрашивали и водили на опознание… Впрочем, так ничего и не добились. Нас с Сашенькой, естественно, не заподозрили. Дело осталось нераскрытым. Как только страсти улеглись, мы уехали. — Она улыбнулась. — Мими очень огорчилась, узнав, что мы расстаемся. Даже подарила мне свой мяч на прощание — я и мечтать не могла о таком подарке.

Они стояли друг против друга, разделенные учительским столом Романа, как некой границей, и — ситуация донельзя абсурдная — вполне мирно разговаривали, точно две соседки в очереди за зарплатой, палач и жертва, сыщик и убийца…

— Вы знали, что Клянц выдал Боевую организацию Карла? И что он был агентом охранки «Челнок»?

Вера Алексеевна покачала головой:

— Нет, милая. Агентом «Челнок» была моя бабушка, Любовь Павловна Немчинова.