Вряд ли в ней было что-то особенное — в этой страшненькой (а впрочем, скорее забавной) ведьмочке, рожденной в недрах мазеповской мастерской. Крючковатый нос, сгорбленная спина, вылинявшая кофта — и ярко-красная заплата на линялом переднике, так и приковывающая к себе внимание, будто раздавленный жук на белой скатерти.

— Тебе это ничего не напоминает? — глухо спросила Майя.

— Это не похоже на Лерин костюм, — заметил Артур.

— Да, я знаю.

Она медленно выпрямилась, отряхнула пальто и подумала с некоторой тоской: надо идти. Надо вновь подняться по ступенькам, выйти на улицу, к людям, надев на себя лицо, хотя душа настоятельно требует одного: спрятаться под одеяло и зажмуриться, повторяя про себя бессмысленный рефрен: этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть… — впору подобрать какой-нибудь популярный мотивчик.

Вот ты и нашла своего маньяка, подруга Тарзана. Своего убийцу, свою чашу Грааля. Тебе легче?

Нет, не легче. Наоборот.

Тогда зачем?

А исчезнувший пистолет, возразила она тому, кто внутри. А лакированная трость со спрятанным в рукоятке кинжалом? А фраза, произнесенная мальчиком-гномом: «Удирает…», а чертов Кейп-Генри с его дурацкими лужайками и аллеями для конных прогулок? А костюм Бабы Яги с нагло выпирающей заплаткой («В настоящем костюме должны выделяться две-три детали, остальные призваны служить фоном» — молодец, Валюша, ты подарила мне совершенно правильную идею…).

— Ты хочешь сказать, что Вера Алексеевна увидела в витрине Бабу Ягу и скопировала наряд, чтобы проникнуть на школьный вечер? — недоверчиво спросил Артур.

Майя отрицательно покачала головой. И выдала непонятное:

— Она должна была сама неплохо шить. Ей бы не понадобилась помощь…

В насквозь продуваемых аллеях на подступах к девятиэтажной башне было зябко и голо — дрожали в порывах ветра обледеневшие ветви, кружились снежинки и пофыркивала паром раздолбанная карета «скорой помощи». «Тойота» припарковалась рядом, Артур заглушил мотор, но еще некоторое время они безмолвно сидели на своих местах, собираясь с духом — словно астронавты перед первым в истории выходом на Луну: ни черта героического или возвышенного, только напряженное ожидание какой-нибудь подлости.

— А вдруг там ее родители? — спросил он. — Ты сейчас не в том состоянии, чтобы вести переговоры.

— Переживу, — отстраненно сказала Майя.

В приемном покое им выдали белые простыни с завязками и по паре тапочек. «К Бродниковой, — сказала она. — Девочка, четырнадцать лет, поступила в неврологию вчера ночью». — «Знаю, — кивнула нянечка. — Депутатская дочка. Третий этаж, по коридору направо, десятая палата». — «У нее есть кто-нибудь?» — «Папаша приезжал недавно, на иностранной машине. Всех врачей на уши поставил, медсестрам — по коробке зефира в шоколаде, главному — коньяк… Заботливый». — «Он уехал?» — «Уехал. Там какая-то девочка в очках, с косой. Вроде подружка». Валя Савичева, поняла Майя.

Палата была двухместной, с умывальником, туалетом, телевизором и холодильником. И даже с неувядшей геранью на подоконнике — роскошь по нынешним российским меркам. Сева действительно расстарался ради единственного чада. Пока еще не депутат (нянечка немного опередила события), но девяносто девять из ста, что станет им в ближайшие сутки. Денег в семье сразу прибавится, и тогда он сможет заказать меня профессиональному киллеру, вяло подумала Майя. И может быть, даже купит мне место на центральной аллее кладбища: удобно, не нужно далеко таскать воду для полива…

Кровать справа была пуста. На левой лежала Келли — худенькая до прозрачности, казавшаяся маленькой и беззащитной под огромным одеялом, в бледно-зеленой домашней пижаме с симпатичным вислоухим щенком на груди слева. Тумбочка в изголовье была завалена апельсинами, конфетами и заставлена целой батареей пакетиков с натуральными соками. Похоже, Келли даже не взглянула на них. Рядом с кроватью на стуле сидела Валя Савичева и держала больную подругу за руку. Обе были неподвижны и обе молчали.

Майя деликатно кашлянула. Валя встрепенулась и порывисто поднялась навстречу.

— Здравствуйте. Я уже ухожу. — И засуетилась, собираясь. Потом наклонилась над Ликой и чмокнула ее в щеку. — Я заскочу вечером, хорошо?

— Конечно, — отозвалась та. Радости в ее голосе не ощущалось. Вообще ничего не ощущалось.

— Как она? — тихо спросила Майя, задержавшись в дверях.

Валя пожала плечами:

— Лежит, молчит. Ничего не ест. — Она поежилась. — Майя Аркадьевна, неужели это правда? Ну, все, что случилось…

Майя кивнула. Наверное, девочка втайне ожидала от нее другого — может быть, уверения, что на самом деле ничего страшного не произошло, что ночной кошмар, вызванный слишком обильным ужином, кончился и все живы, включая красавицу Софью в дореволюционном особняке на Невском.

— Ужас. А ведь мне она нравилась… Вы всё знаете: скажите, зачем она подбросила мне записку? Лике — понятно… Но мне?

— Не знаю, милая, — виновато сказала Майя. — Взрослые вообще не такие умные, какими кажутся.

Валя ободряюще улыбнулась подруге и выскользнула из палаты, прикрыв дверь за собой. Майя присела на стул и поправила на Келли одеяло. Та не пошевелилась.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — идеально ровный, ничего не выражающий голос, то же ощущение, что и в ледяной аллее по дороге сюда — пусто и голо, ни листвы, ни луча. Ни души.

Майя замолчала в нерешительности — она никак не могла начать разговор.

— Следователь сказал, что ты подтвердила мои показания. Если бы не ты, меня бы, наверное, арестовали.

— Надо же, — так же безучастно произнесла Лика. — Эта трость была у нас дома сколько я себя помню. Я даже играла с ней и не подозревала, что в рукояти спрятан нож…

— Никто не подозревал, — эхом отозвалась Майя. — Никто… И убийца в том числе.

Стояла тишина — было полное впечатление, будто вся больница в одночасье опустела: больные и персонал, довольные друг другом, разошлись по домам, даже инвалиды и лежачие, разобрав «утки», разъехались на своих дребезжащих каталках, только в единственной палате, под номером десять, шелестели голоса-призраки, да громко, на все отделение, капала вода в умывальнике.

— Мотив — вот что мне не давало покоя. Следователь высказал мысль, что Вера Алексеевна была… гм…

— Сумасшедшей, — подсказала Келли.

— Я не поверила. Я видела ее глаза в тот момент, когда она замахнулась на меня ножом, и потом все время думала о них, пыталась вспомнить их выражение… И все больше приходила к выводу: они не были безумными. В них была решимость, ярость, даже злость — но не безумие. Вера Алексеевна преследовала вполне определенную цель — якобы она хотела скрыть преступление, совершенное шестьдесят лет назад в Ницце.

— И вы снова не поверили, — глухо проговорила Лика.

— Не поверила. Я спросила у Веры Алексеевны, как она проникла в школу во время дискотеки. Она ответила, что через черный ход, сбоку от актового зала… Так вот, она сказала неправду, Келли. Потому что в тот момент задняя дверь была заперта, Еропыч открыл ее только спустя полчаса, чтобы выпустить Гоца. Твоя бабушка не могла знать об этом. Но самое главное, на чем споткнулся настоящий преступник, — это трость. В ее рукояти был спрятан нож, идеальное орудие убийства, почему же он не пустил его в ход? Ответ один: человек, убивший Эдика Безрукова, не знал о секрете трости, которую держал в руках. Ты понимаешь, о чем я?

Келли молчала. Личико ее, утратившее детскую припухлость, еще больше заострилось, сухие глаза смотрели куда-то мимо Майи, мимо Артура — в одну точку на стене…

— Бабушка призналась, — выдавила она. — Все слышали, она призналась в убийстве.

— Она призналась, — подтвердила Майя. — Она поняла, что я слишком близко подошла к убийце, и сделала все, лишь бы отвести от него подозрение. Она и умерла только для того, чтобы убийцу не разоблачили. Она могла поступить так ради единственного на земле человека.