— И кто же это, по-вашему? — с иронией спросил Николенька.

— Вы.

— А доказательства? — спросил он без малейшего испуга.

— Доказательства будут, — услышал он за спиной.

Лебединцев подошел, как и давеча, неслышно, по-кошачьи. Николенька хотел встать, но железная ладонь буквально пригвоздила его к месту.

— Понятно. Решили отделаться от меня таким способом. Не проще ли было сдать меня охранке?

— Я же сказал, личные мотивы оставим, сейчас займемся доказательствами… Где вы находились четырнадцатого марта прошлого года?

Молодой человек усмехнулся:

— Вы многого от меня хотите.

— Тогда напомню: восемнадцатого марта, на следующий день после моего ареста, вы и Любовь Павловна Прибыли в Петербург.

— Тогда, вероятно, четырнадцатого я был дома. Чем именно занимался — не помню, увольте.

Карл сделал знак рукой. К их столику прошмыгнул какой-то совершенно незаметный человечек в дрянном пальтишке безликого мышиного цвета и мятой фуражке. Он был явно простужен: его большой мясистый нос имел воспаленный вид, и глаза нещадно слезились: че ловечек то и дело вытирал их носовым платком не первой свежести.

— Присаживайтесь, Инюкин, — сказал Лебединцев, и тот послушно опустился на краешек стула. — Не бойтесь, вас никто не обидит. Посмотрите-ка внимательно: вы узнаете этого господина?

Человечек шмыгнул носом и искоса взглянул на Николеньку. Несколько секунд он сидел неподвижно, потом осторожно проговорил:

— Да… Несомненно, это он. У господина, простите великодушно, весьма запоминающаяся внешность. Кроме того, у меня хорошая память на лица — профессия, знаете ли.

— Кого вы мне еще подсунули? — нервно спросил Николенька. — Лично я его вижу впервые.

И вдруг вспомнил — будто давняя-предавняя картина выплыла из смрадного тумана. (И тогда, кажется, был туман — поезд замедлил ход и остановился, в размытом, словно бы грязном отсвете фонарей замаячили оловянные солдатики на перроне, послышался грозный окрик жандармского офицера, и ему ответил другой голос — тихий, заискивающий и торопливый, будто человека испугали в раннем детстве — и он остался испуганным на всю жизнь…)

— Я кондуктор, — неуверенно начал человечек. — В скором «Москва-Петербург», поездная бригада номер…

— Это несущественно. Я попрошу вас припомнить середину марта прошлого года. Именно тогда вы видели этого господина в вашем поезде?

— Так точно, ваше сиятельство. Более того, два раза подряд — поэтому я запомнил. Сначала четырнадцатого…

— Да он врет! — выкрикнул Николенька, чувствуя холодок под ложечкой.

— Спокойно, спокойно, — мягко проговорил Гольдберг и кивнул проводнику. — Продолжайте. Значит, он путешествовал в одиночестве?

— Так точно, третьим классом, до Петербурга. А потом, восемнадцатого — снова, но уже в первом классе и с дамочкой. Я удивился… Нет, не насчет дамочки. (Помнится, недурна собой, из хорошей семьи, разве что немного нервничала… Оно и понятно: впервые, поди, без папеньки с маменькой.) А просто — коли имеешь деньги на мягкое купе, зачем же ехать в общем, вместе со всяким сбродом? Простите великодушно, ежели что не так…

— Все в порядке, голубчик, — сказал Лебединцев. — Ступайте, вас проводят.

Проводник замялся.

— Прощения просим, только вы обещались насчет денег…

— Вам выплатят. А теперь идите.

Человечек бочком-бочком выскользнул за дверь. За столом в трактире остались трое: Николенька — растерянный, не чувствующий пола под ногами, Гольдберг и Лебединцев. И — напряжение, повисшее в прокуренном воздухе, густое, как парное молоко, и опасное, как динамит.

— «Выплатят», — побелевшими губами усмехнулся Николенька. — Сколько же вы обещали отстегнуть… этому? И из каких средств? Не из кассы ли организации?

— Вы не о том беспокоитесь, Клянц, — тяжело проговорил Карл. — Этого человека нашел не я, а Алексей Альдов, следователь, который вел дело об убийстве Софьи Павловны. Не ожидали, а? Убрать Альдова у вас хватило ума, но о проводнике вы не знали…

У Николеньки потемнело в глазах.

— Он убит?

— Его убили вы, — резко сказал Лебединцев. — Любовь Павловна получила письмо от сестры десятого марта. В тот же день вы спешно отправились в Петербург…

— Нет!

— Да, черт возьми! Вам необходимо было поговорить с Софьей до того, как она встретится с сестрой. Вы приехали в их особняк на Невский. Вадима Никаноровича не было дома, Софья Павловна сама приняла вас. И в разговоре вы поняли, что вам грозит разоблачение. Она могла выдать вас как провокатора охранки.

— Докажите! Или объявите товарищам, что обвиняете меня в предательстве на основе показаний какого-то полоумного! А может быть, именно охранка вам его и подсунула?

Гольдберг покопался в карманах, выудил горстку мелких монет и бросил на стол.

— Наш разговор окончен, Клянц. Жаль, я не разоблачил вас раньше: мне слишком застила глаза одна давняя история… Она произошла в Финляндии, я потерял там друга. И любимую женщину. А впрочем, это к делу не относится.

Он даже не заметил, как они вышли. Сырость и мгла окутали страшноватые призраки, рожденные в гнилых болотах, на которых был воздвигнут этот странный город, повылезали из темных углов, куда не доставал свет керосиновых ламп, из-под монастырских плит и из черных ходов, где жила нечистая сила… «Ненавижу его».

«Ненавижу его, — сказала Софья Павловна. — Своими руками бы подожгла». Слова жуткие, а сцена — словно на пасхальной открытке: две сестрички — одна лежит в постели, глаза темные, блестящие, черные волосы разметались по подушке, другая держит ее за руку и говорит что-то горячее, страстное… Они похожи, но младшая — более порывистая и немного угловатая, точно лань-подросток, в старшей больше зрелой прелести и утонченной печали. Или печальной утонченности?

Утонченный агент охранки.

Почувствовав, что сейчас задохнется в этом омуте, Николенька вскочил, рванулся прочь, выбежал на улицу, как был, в распахнутом пальто, и завертел головой. Гольдберг стоял на тротуаре, под фонарем, и заботливо скармливал голубям крошки ржаного хлеба. Он и не думал уходить, словно предвидел, что нервы у Николеньки долго не выдержат.

Давясь словами, Николенька хрипло спросил:

— А Любовь Павловна… Она тоже считает меня предателем?

— У нее случился нервный припадок, когда она узнала, что ее сестра… Ну, вы понимаете. О вашей роли в этом деле она, слава богу, не осведомлена.

— У меня есть шанс?

Гольдберг едва заметно улыбнулся:

— Шанс есть у каждого. Если бы я не помнил об этом — давно сгнил бы на каторге.

— Хорошо, — сказал Николай. — Я докажу вам. И ей… Всем.

— Каким образом?

— Я убью полковника Ниловского.

С широкого проспекта, окаймленного одинаковыми тополями (бывшая Троицкая, ныне Ленина), автобус сворачивал направо, к библиотеке имени Куприна. Культ этого классика русской литературы в области был заметен повсюду: его имя носила площадь перед гостиницей «Лебедь» (место сборища путан разных расценок — от самых дешевых до элитно-валютных, приезжавших на работу на собственных иномарках), дом-музей в пригороде, где проходили ежегодные чтения и принимались в союз молодые писатели, переулок в фабричном поселке за бетонным забором и, наконец, городская библиотека.

В пору студенческой юности библиотека казалась Майе огромной и загадочной, словно недра Александрийского хранилища, а перед сухой, как кактус, пожилой вахтершей она просто терялась («Ваш читательский билет, девушка?» — «Сейчас, сейчас…» — «Побыстрее, вы задерживаете остальных». — «Да-да…» — «Что да-да?» — «Да-да…»). Впрочем, те времена счастливо минули — здание, бывшее когда-то и впрямь величественным (на зависть гостям из угнетенного капиталистами зарубежья), слегка обветшало, парадное крыльцо ушло в асфальт, и в глазах гипсового писателя перед входом застыло безысходно-печальное выражение, будто у старика, ожидающего задержанную на полгода пенсию.