Сильва любит нашу Лилешку, и та зовет ее: тетя Силя. Она – подруга Евы и, вообще, друг нашей семьи. Когда она приезжает в Ленинград, то останавливается у нас. Я в курсе ее дел. Вся семья Сильвы настроена сионистки, особенно сама Сильва и два из трех ее братьев: старший – Вульф и младший – Израиль. Сильва подавала документы на выезд уже дважды. Первый раз, пройдя через весь адов круг, она получила причитающийся ей отказ. Прождала положенное время и стала подавать снова. На этот раз ОВИР, мопедный завод, на котором она работала, и прокуратура устроили вокруг ее заявления веселое игрище. ОВИР отказывался принимать документы без характеристики с завода. Завод отказывался давать характеристику без запроса из ОВИРа. Запрос не давали. Прокурор вмешиваться отказался: «Ваш выезд в Израиль – ваше личное дело». Сильва была в отчаянном положении. Она пойдет. И она знает, кто пойдет еще.

Из телефонной будки я позвонил Сильве домой. Она сразу же подошла к телефону.

– Алло.

– Здравствуйте. Вы вряд ли узнаете меня: мы с вами давно не виделись. Последний раз мы встречались на танцах.

– Кто говорит?

– Вам мое имя ничего не даст. Вы, наверное, его уже забыли. Давайте лучше встретимся, побродим по Риге. Идет?

– Одну минуточку. Мне ваш голос знаком. И после длинной паузы: – Это ты, Гилель?

– Я, я, тетя Силя. Привет.

– Ты знаешь, я замужем. Только пока это секрет, хорошо?

– Хорошо. Но встретиться нужно на улице – у меня важное дело.

– Где ты находишься?

– А черт его знает.

– Посмотри вокруг и скажи мне.

Я описал ей место нахождения телефонной будки, и вскоре Сильва приехала. Здорово хотелось есть. Мы зашли в кафе и перекусили. Поговорили о ее замужестве, об общих знакомых. Муж Сильвы – Эдик Кузнецов, тридцатилетний москвич. Два года назад освободился. До этого семь лет просидел за антисоветскую пропаганду и агитацию. Сел совсем мальчишкой, со студенческой скамьи. После освобождения в Москву к матери не прописали, жил в области, работал грузчиком. Изучил английский язык и сейчас работает переводчиком с английского в психушке.

Только на улице я изложил Сильве суть дела. Подчеркнул, что речь идет не о личном спасении – мы должны стронуть с мертвой точки весь вопрос алии советских евреев. Сильва приняла план сразу же, без колебаний: «Только я боюсь, что не выдержу, знаешь, какое у меня сердце».

Да, я знал, что у Сильвы больное сердце. Но я знал также, что больное сердце не мешало Сильве печатать на машинке наши материалы, поддерживать связь между сионистами Риги и Ленинграда, активно участвовать в подписании открытых писем. Я был уверен, что Сильва выдержит. И она выдержит. И ее последними словами на суде будут:

Разговор шел к концу, пора было идти домой.

– Как ты думаешь, Сильва, Эдик пойдет на это?

– Думаю, что да. Он смелый парень.

– А говорить откровенно с ним можно? – Мне неудобно было сказать, что у меня возникли сомнения по поводу ее скоропалительного замужества: может, парень просто хочет через женитьбу сперва зацепиться за Ригу, а потом выехать из СССР…

– Да, можешь ему довериться. Ты знаешь, он, по-моему, хороший парень. Он тебе понравится.

– Кто из нас будет с ним говорить?

– Давай, вначале я его подготовлю, а потом ты с ним поговоришь.

Поздно вечером мы добрались домой к Сильве и она познакомила меня с мужем. Он располагал к себе с первого взгляда: плотный, крепко сбитый, с улыбающимися глазами. Собственно, еще до того, как мы вошли, я уже чувствовал к нему симпатию. Человек, который сел в 22 года как антисоветчик, уже внушал мне уважение. Когда я увидел, как спокойно и уверенно он держится, я подумал: этот парень создан для участия в нашей операции, и группа захвата – его место. Если мальчишка, попав в тяжелые условия лагеря, не сломался, а стал мужчиной, значит у него крепкий костяк.

Назавтра мы с Эдиком поехали в Румбулу – пригород Риги. Я давно хотел побывать здесь: много слышал о том, как рижские ребята разыскали место массового расстрела евреев в декабре 1941 года, как пропадали здесь все выходные, приводя в порядок это запущенное, всеми забытое гигантское кладбище без могил. Только после того, как была разровнена земля, разбиты клумбы и посажены цветы, на арене появились местные власти. Шестиконечная звезда из колючей проволоки исчезла, а на ее месте появился каменный куб с выбицыми словами: «Жертвам нацизма» на трех языках: латышском, русском и, в самом конце, на идиш. Под землей – десятки тысяч евреев, только евреи. Над землей надпись – свидетельство, насколько безразличны эти десятки тысяч когда-то живых тем, во власти которых высекать сегодня надписи. Пройдет несколько поколений. Уйдут из Латвии евреи, и никто не будет знать, почему шевелилась земля Румбулы 8 декабря 1941 года.

От остановки автобуса мы шли пешком. Несмотря на февраль, был теплый солнечный день. Природа заждалась весны и просыпалась после морозов. Нетронутый ослепительный снег блестел под ярким солнцем. Трудно было представить, что на этом месте, под этими красивыми соснами лежали когда-то груды одежды, валялись детские ботиночки, трости стариков.

Тропинка, петлявшая между сугробами, неожиданно оборвалась перед расчищенной площадкой с каменным памятником. Здесь это свершилось. Здесь. Здесь.

Полностью уйдя в свои мысли, мы только сейчас увидели их в десяти шагах от этого памятника. Они лежали на бруствере, который образовался, когда ребята убирали площадку. Он по-джентльменски подложил под нее пальто, а под себя – ее саму. Обоим было очень удобно. Может быть, даже удобнее, чем в постели.

Кто они, эти двое? Внуки латышей, что вместе с немцами конвоировали тогда колонны на это самое место? Или дети русских «освободителей», которые неплохо чувствуют себя сегодня в квартирах тех, кто шел в колоннах? Знают или не знают, где лежат? Конечно, можно прервать их любовь. Но нельзя нарушать покой тех, кто под землей.

Мы поворачиваемся к памятнику и снимаем шапки.

С Эдиком мы разговариваем на улице. Он импонирует мне, и мнение Сильвы тоже имеет вес, но я все же излагаю Эдику вариант для тех, кого я не знаю близко. В заключение спрашиваю – готов ли он рискнуть, чтобы бежать из СССР. А каким образом? Через границу: сухопутную, морскую или воздушную. Дело не в частностях, а в принципе. Надежны ли ребята? Стараемся подобрать надежных. Нельзя ли с ними познакомиться? Со временем.

Эдик считает, что надо подбирать смелых и надежных ребят. Это мнение вполне благоразумно, хотя гарантию в СССР дают только сберкассы. Он считает, что надо быть очень осторожными. Это тоже логично. Я тоже предпочитаю быть богатым и здоровым, чем бедным, хотя и сильно больным.

Я не рассказываю Эдику Кузнецову всего того, что рассказал накануне Сильве. Они – разные люди. В ряду иерархических ценностей Сильвы на первом месте слово «Израиль». В ряду иерархических ценностей Эдика на первом месте слово «свобода». Сильва печатает и распространяет «Домой!» и «За возвращение еврейского народа на Родину». Эдик печатает и распространяет «Мемуары Максима Литвинова» и «Политические деятели России» Шуба. Это в одном и том же доме, на одной и той же машинке. Сионистка и диссидент.

Я не сказал Эдику, что мы рассматриваем будущую операцию как возможность решить проблему выезда евреев из СССР. Об этом речи не шло. Если Сильва была в отчаянном положении, то Эдик был в трижды отчаянном. И это, в придачу к личной смелости, порождало смелость отчаяния. Все пути назад у него были отрезаны. Он глубоко разочаровался в диссидентской борьбе внутри СССР и не хотел больше жертвовать годами жизни ради тех, кто прекрасно обходится без свободы, но начинает волноваться, когда поднимаются цены на водку и закуску. Он не хотел принадлежать к народу с глубокими рабскими традициями. К счастью, отец Эдика Кузнецова был еврей, и, хотя он отца не знал, у него был выбор. И он сделал шаг к еврейству, ибо тяжкая доля быть в мире никем и не иметь себе подобных. Но от сионизма он был еще далек.