Маленькие еврейские республики, в которых за время обучения люди приходили от эмоционального сочувствия Израилю к идее о необходимости собственного выезда в страну – вот чем были ульпаны. Если бы в КГБ не базировали свою работу на тотальном: «Держать и не пущать», если бы они не напугали сами себя до смерти придуманным ими же страшным призраком, который они тоже назвали сионизмом, то могли бы многое увидеть. Могли бы, например, увидеть, что настоящие, а не высосанные из пальца сионисты объективно отвлекают наиболее динамичную часть еврейской молодежи от тенденции вмешиваться во внутренние дела России, от попыток изменить существующий строй, идя в авангарде коренного пассива. Сколько потенциальных Гинзбургов и Даниэлей, пройдя через ульпаны, решили: хватит! Хватит делать счастливыми других. Кто, если не мы, еврейская молодежь, будет строить собственный Дом на собственной Земле на основе собственных Традиций? Кто защитит его от многочисленных врагов? Кто обеспечит будущее детей наших, внуков, правнуков?
С другой стороны, сионисты СССР были объективно мощным и активным союзником либерально-диссидентского движения. Еще в феврале 1917 года сионисты России горячо приветствовали Революцию, которая принесла свободу, равенство возможностей, идеологический плюрализм, установила парламентское правление, основанное на разделении властей, дала демократию, которой никогда не знала Россия. Но демократии было столько, что непривычная к ней страна не смогла ее переварить. В октябре произошел Великий заворот кишок. Только теперь Россия поняла, что такое самодержавие без всяких ограничений. Тоталитариссимус Сталин сперва восстановил империю, а потом округлил ее. Если в период борьбы большевиков за власть главным вопросом был «Кто кого?», то теперь главным вопросом стал «Кого куда»?
Эти события происходили в чужой и чуждой стране, в которую нас занесли исторические вихри. Мы уже здорово обожглись в 1917 году и хотели, чтобы сами хозяева решали, что для них хорошо и что плохо. Однако мы никогда не были безразличными к тому, что происходит на земном шарике, тем более там, где нам пришлось родиться. Нет, это был не пустой вымысел Шолом Алейхема, писавшего о жителях еврейского местечка, не спавших между двумя погромами… из-за сострадания к борющимся бурам Трансвааля.
Мы боролись с существующим в СССР режимом на узком фронте: прекратите искусственную ассимиляцию и дайте нам уйти. Но среди нас не было ни одного, кого бы не пронзила боль изнасилованной Чехословакии. Мы не ставили своей целью изменение существующего в СССР строя, но объективно мы раскачивали лодку, и болели за то, чтобы когда-нибудь она перевернулась.
Первый ульпан в Ленинграде возник ранней осенью 1967 года по инициативе Давида Черноглаза и Владика Могилевера. Они его организовали и преподавали в нем соответственно историю и иврит. По знакомству удалось снять у Дачного треста большой дом на самом берегу Финского залива в пригороде Ленинграда – Репино. Летом этот дом сдавался под дачу какому-то партбоссу, остальное время в нем работал ульпан.
В классных комнатах репинского ульпана могли бы разместиться не только два десятка его слушателей, но и небольшая сельская школа. Ульпанистки готовили горячие обеды, и в кухне рядом со сверкающей чистотой посудой стояли банки с мукой, крупой, сахаром. У этого просторного помещения был только один недостаток – продолжение его достоинств – в морозные дни в ульпане было чертовски холодно. Всю ночь с субботы на воскресенье дежурные топили классные комнаты, но даже возле самой печки из их ртов шел пар.
В Репино занимались первые члены организации и их знакомые, как правило, студенты или недавние выпускники. Уровень преподавания в ульпане был достаточно высокий, при окончании курса сдавались экзамены.
Второй ульпан организовали мы с Соломоном месяца через полтора после первого. Соломон занимался в нем хозяйственными делами, я преподавал иврит. Наш ульпан был расположен на несколько остановок электрички ближе к городу, чем Репинский. Мы арендовали флигель у частного владельца в Лисьем Носу. Комната в 15-20 квадратных метров и небольшая прихожая – вот все, что мы имели. Когда собирались все, сидели вплотную. Но это согревало во всех смыслах этого слова. Наши дежурные приезжали за две электрички до остальных студентов и успевали натопить наш скромный «альма-матер», как добротную деревенскую избу. Нам было тесно, но тепло. Обедов мы не варили – каждый привозил с собой завтрак. Везли с запасом, чтобы хватило на тех, кто приедет налегке. Во время долгой перемены ребята играли в футбол на зимней заснеженной улице, а девушки готовили «стол». Приходили голодные футболисты и продолжали борьбу уже за столом. Шуточки, прибауточки, подначечки – я не помню более веселого времени, чем те: воскресенья в Лисьем Носу.
Знания не были для нас главным, и академический уровень ульпана был намного ниже, чем в Репино. Кончая наш ульпан, парни знали иврит далеко не блестяще, но в организацию вступали почти все.
Однажды занятия в нашем ульпане пошли наперекосяк: мы заполучили настоящую израильтянку, правда, бывшую.
Когда немцы напали на Польшу и началась Вторая мировая война, два еврейских парнишки бежали в СССР. Затем немцы начали войну с СССР, и оба ушли в партизаны, одновременно были ранены и вывезены в тыл. Вместе лежали в госпитале и затем женились на местных русских девушках. После окончания войны вернулись с ними в Польшу, а потом выехали в Израиль.
Лишь в начале шестидесятых годов пути друзей разошлись. Один из них врос своей судьбой в судьбу страны и даже его сын – его и той курносой девушки с Урала – стал пилотом израильских ВВС. А у другого все оказалось сложнее. Открылся туберкулез, и врачи посоветовали поискать место попрохладнее, чем Ноф-Ям. На семейном совете решили ехать в Пермь: сухой морозный воздух, сосновые боры. У жены в Перми братья, сестры – помогут устроиться. А наладится здоровье – тогда можно и вернуться.
Уехали в СССР. Вначале все было хорошо: дали отдельную квартиру в новом доме в Перми, окружили профсоюзной заботой. Но вскоре образцово-показательная часть представления кончилась – начались будни. Глава семьи – хороший дамский портной – едва зарабатывал на жизнь в артели, и призрак ОБХСС[6] все время витал над его рабочим местом – делать «левые» заказы запрещалось. Призрак витал, а реально над его рабочим местом постоянно висел портрет Героя Советского Союза Гамаль Абдель Насера. Жена, которая так рвалась к своим братьям и сестрам в Пермь, не смогла даже вручить им израильские подарки: носить «жидовские» рубашки они отказались. Старшую дочь Фейгу «забрили» в комсомол и теперь ей приходилось сидеть на нудных собраниях и слушать ложь об Израиле с плотно закрытым ртом. И даже маленький Соломончик с трудом отвыкал от иврита, грустил по родному Ноф-Яму и голубому морю. Решили ехать назад, но не тут-то было.
В таком положении «семью застал Владик Могилевер, ездивший в Пермь на несколько дней в командировку. Он пригласил Фейгу погостить в Ленинграде.
Фейга приехала и произвела фурор, а кое-кого вогнала в бессонницу. Ей было немногим больше двадцати. Стройная, курносая, с ярко-белыми длинными волосами, ярко-черными бровями, ярко-красными губами, да еще в ярко-зеленой юбке, ярко-красной кепке и таких же сапожках, ярко-белых длинных перчатках. Все было новенькое с иголочки – Фейга искусно использовала преимущества единственной дочери модного дамского портного.
Фейга, которую мы все на ивритский манер звали Ципорой, первую треть жизни прожила в Польше, вторую – в Израиле, третью – на Урале. И каждая страна наложила на нее свой отпечаток. Она говорила на слегка ломаном русском языке и это придавало ей дополнительную пикантность.
Как-то мы с ней гуляли по Кировскому проспекту – она корректировала мой иврит. Проголодались и зашли в столовую Ленфильма. Столовая была полна. Только за одним столиком никто не сидел, однако стулья были наклонены к столу – занято. Продолжая разговаривать на иврите, мы подошли к кассе. Я выбил чеки и приготовился ждать, пока освободятся места. Но ждать нам не пришлось. К столику с наклоненными стульями уже бежали. На английском языке нам очень вежливо предложили сесть. Приняли заказ. За соседним столиком разговаривали четверо с Ленфильма. Когда Фейга села и стала щебетать на иврите, разговор за соседним столиком сразу как-то смялся. Даже не оглядываясь, я знал, что все четверо смотрят на нее. А она продолжала улыбаться мне, хотя эта улыбка была и не для меня. Ей нравилось дразнить мужчин. Иногда она забрасывала ногу на ногу в своей юбочке, которая даже в положении «стоя» была намного выше колена, брала в рот сигарету и с удовольствием наблюдала, как начинают ерзать представители бессильного сильного пола. Нравиться – было ее хобби и в этом она достигла профессионального уровня.
