Такое обилие мертвых тел имеет обыденное объяснение: в подвале здания Новой Имперской канцелярии разместился импровизированный госпиталь на несколько сотен коек, куда беспрерывно доставлялись только что раненные; многие из них, естественно, умирали. Начиная с 25 апреля 1945, когда артиллерийскому обстрелу постоянно подвергались канцелярия и ее окрестности, вывозить тела в морги или на кладбища стало невозможным; около одной смерти в среднем за час и обеспечило в течение недели основную массу этих как следует не похороненных.
Один из свидетелей[546] показывал в 1947 году: «В последние несколько дней в Имперской канцелярии умерло много людей (госпиталь и т. д.). Некоторых убило при бомбежках и артиллерийском обстреле, их обгорелые тела валялись вокруг Имперской канцелярии. Останки без разбора складывались в бомбовые или снарядные воронки в саду. Гитлер не хотел видеть трупы вокруг, когда решался выходить в сад на свои получасовые прогулки».[547]
Обобщая подобные показания, Иоахимсталер писал: «Убежище не было приспособлено для того, чтобы люди постоянно находились в нем, жили и лечились. Но этого, конечно, не замечали в герметично отделенной от охраны[548] зоне старой Имперской канцелярии и в бункере Гитлера. Многие люди, в первую очередь раненые, умирали. Их тела сквозь переполненные людьми проходы выносили в сад Имперской канцелярии, бросали в воронки от снарядов и наспех сжигали или засыпали. Если артиллерийский огонь был сильным, мертвых просто укладывали у выхода, чтобы похоронить в саду позднее».[549]
Поэтому процедура сожжения, осуществленная с телами якобы вождей Третьего Рейха, ничем, по существу, не отличалась от прочих обыденных действий, неоднократно совершавшихся там в эти дни.
Хватало и горючего для всех этих импровизированных кремаций: об этом также имеется множество показаний,[550] включая и свидетельство заместителя Геббельса, популярнейшего в нацистской Германии радиокомментатора Ганса Фриче: «многие спрашивают, возможно ли вообще сжечь тела Гитлера и Евы Браун, используя лишь 180 литров бензина. Я не понимаю такого вопроса, потому что в последние недели в Берлине я имел в своем распоряжении больше бензина, чем в течение всей войны. Его привезли из аэропортов, которые эвакуировались. И я имел 20–30 или даже больше бочек бензина, хранившихся в саду Министерства пропаганды[551]. 27 или 28 апреля я позвонил в Имперскую канцелярию и спросил, не нуждаются ли они в бензине, так как у меня его было так много, что это могло представить опасность. Из Имперской канцелярии мне ответили: «У нас у самих слишком много». /…/ Когда меня русские брали в плен у бункера фюрера, я видел там собственными глазами множество пустых канистр».[552]
Это свидетельство подрывает основу общепринятой легенды о тщетной суете с поисками бензина для сожжения тел Гитлера и его жены, что, якобы, не обеспечило конечного успеха — уничтожения трупов до полной неузнаваемости. На самом же деле, конечно, тела целенаправленно были оставлены в состоянии, позволявшем провести процедуру опознания, на которую все это и было рассчитано. Об этом, впрочем, в будущих наших публикациях.
Понятно, что Мюллер (или, повторяем, не Мюллер, а его имитатор) мог рассчитывать, что американцы не знали в 1948 году таких подробностей, но что-то упорно заставляет его усиливать доводы в пользу того, что Фегелейн не был убит. Хотя очевидно, что никто из русских и не собирался искать тело Фегелейна в мае 1945 — никого он тогда не интересовал, а если бы и собрались, то, вполне вероятно, эти поиски и не привели бы к успеху при таком обилии полусожженных тел.
Помимо возможного обвинения в убийстве (наряду со многими тысячами аналогичных!) у Мюллера были особые мотивы для таких показаний — отличные даже от мотивов Гитлера. Они-то и открылись в одной из последующих бесед.
Американцы задали ему вопрос: «Были некие разговоры о том, что вы покинули Берлин, имея при себе целое состояние в золоте и драгоценных камнях. Есть ли в этом доля истины?»[553] — о Фегелейне, заметим, при этом (и достаточно задолго до этого) не было сказано ни слова!
Ответ Мюллера гласил: «Нет. У Фегеляйна была большая сумка, набитая этим добром, но у меня нет. /…/ разумеется, у меня имеется очень приличная сумма в сейфе швейцарского банка, часть ее была подарена Гитлером, но в значительно большей мере это мои собственные деньги. Иногда кое-кому приходилось заключать определенные соглашения, и я должен был забирать значительную долю прибылей /…/ и обращать их на мои собственные нужды».[554]
Трудно поверить в щедрость Гитлера на подарки, которой он никогда не отличался. Еще труднее поверить в то, что Мюллер — чужак в правящей верхушке Третьего Рейха, на которого нацистские бонзы всегда смотрели косо, а потому сильно заботившийся о сохранении своей репутации честнейшего полицейского профессионала, лишь в последний период войны (после проведенного им расследования заговора 20 июля 1944 года) удостоившийся особого доверия Гитлера, — мог бы рисковать, разворовывая государственные или партийные фонды.
При этом подтверждается, что у Фегелейна имелся не чемоданчик и не портфель, а большая сумка, но набитая вовсе не документами о переговорах Гиммлера!.. И понятно, куда она задевалась: на воре, как говорится, шапка горит!..
Поразительно, но этот прокол случился с Мюллером, который славился своим непревзойденным искусством ведения допросов. Понятно, конечно, крайнее его нервное напряжение при переговорах с американцами: это не самому допрашивать беззащитных арестованных! В то же время ясно, что для этого в принципе честного полицейского (в том смысле, в каком полицейские бывают честными!) было непривычно оказаться в роли убийцы с целью ограбления — и это продолжало его мучить спустя более чем три года, вынуждая на далеко не оптимальную формулировку аргументов.
Вот такие-то детали (а их — множество!) и заставляют считать беседы Мюллера с американцами абсолютно достоверными. Согласитесь, зачем было бы не настоящему Мюллеру, а чьей-то литературной выдумке врать именно так и именно по такому поводу? С учетом же того, что никто, помимо нас, таких подробностей не заметил, подобная литературная мистификация отдает уже такой изощренностью, какой не знает вся история литературных и исторических подделок!
Возвращаясь же к Гитлеру, следует заявить, что с ним требовалось проявлять величайшую осторожность — и более умные его соратники, нежели Фегелейн, прекрасно понимали это.
Расправа с Герингом, к описанию которой мы возвращаемся, полноценно подтверждает это наблюдение.
Кейтель и Йодль уже окончательно покинули Берлин ко времени прихода телеграмм от Геринга во второй половине дня 23 апреля — и не имели возможности хотя бы своим присутствием влиять на происходящее. Кребса и Бургдорфа также не привлекли к этому вопросу.
«В телеграмме фон Белову излагалась просьба проследить, чтобы телеграмма фюреру попала по назначению и чтобы фон Белов еще раз попытался убедить Гитлера в необходимости переезда на юг. Борман забрал эту телеграмму у фон Белова и не возвратил. Он решил, что сам во всем разберется. /…/
Несомненно, Борман обратил внимание Гитлера на ту часть телеграммы, где Геринг требовал прислать ответ до 22.00. Это ультиматум, сказал Борман; он также напомнил Гитлеру, что шесть месяцев тому назад Геринга заподозрили в том, что он пытался начать переговоры с западными союзниками. Теперь ясно, что он хочет узурпировать власть и возобновить переговоры. Не требовалось большого труда, чтобы разбудить чуть задремавшую подозрительность Гитлера [— это, повторяем, мнение Тревор-Роупера]. Поэтому в ответ Герингу полетела телеграмма, что фюрер пока еще обладает полнотой власти и действий и запрещает ему предпринимать какие-либо независимые шаги. Теперь в присутствии Шпеера решалась дальнейшая судьба Геринга. «Гитлер был взбешен, — говорит Шпеер, — он сильно ругал Геринга и не стеснялся в выражениях. Ему известно, сетовал Гитлер, что Геринг не оправдал доверия, что он коррумпированная личность и наркоман. Кому, как не такому подлецу, вести переговоры о капитуляции? Впрочем, помедлил Гитлер, сейчас в Германии все, кому не лень, могут вести переговоры о капитуляции. Последним замечанием Гитлер выразил свое презрение всему немецкому народу». Но все же Гитлер был против расстрела Геринга, он согласился только с тем, чтобы немедленно убрать его со всех постов и лишить права наследия власти. Он попросил Бормана подготовить соответствующую телеграмму. Борман ушел и через некоторое время вернулся с текстом. Гитлер его одобрил, и телеграмму послали. В ней говорилось, что действия Геринга представляют собой государственную измену национал-социализму и фюреру и что он заслуживает смерти; но, учитывая его прежние заслуги перед партией, его простят и не будут применять к нему высшую меру наказания при условии, что он немедленно уйдет со всех занимаемых постов. Он должен дать ответ: да или нет. В то же самое время Борман послал свою телеграмму в Оберзальцберг — оберштумбанфюреру Франку и оберштурмфюреру Бредову — с приказом об аресте Геринга за государственную измену. Предлагалось также взять под стражу всех сотрудников штаба Геринга и его советников, включая Коллера и Ламмерса, или применить к ним форму домашнего ареста. «Вы за это ответите головой».»[555]
