Одну мы уже называли: смерть деда Адольфа Гитлера, отца его матери Клары — Иоганна Баптиста Пёльцля, происшедшую, напоминаем, 9 января 1902 года. Второй оказалась смерть его супруги, бабушки Гитлера и матери его матери Иоганны Пёльцль-старшей, происшедшая 8 февраля 1906 года там же в Шпитале на семьдесят седьмом году ее жизни.[457]

Легко понять, почему эти смерти могли открыть путь к завершению операции.

Формально престарелые супруги проживали в строении № 24, но фактически они, если еще не утратили способности к подвижности, могли появляться в любом из домов в Шпитале, где жили их родственники и потомки — и в № 36, и в соседнем № 37, где теперь жила с семейством сестра Клары, Терезия Шмидт, и где обычно останавливались и Клара, и Адольф, когда приезжали в Шпиталь.[458]

В то время, как здоровые и дееспособные члены клана в течение дня занимались какими-либо работами и домашними заботами — и их местонахождение поддавалось определенным расчетам, эти старики, освобожденные, естественно, ото всяких обязательных работ и забот, могли слоняться, где хотели, и заниматься всем, чем находили нужным.

Если у них возникло особо недоверчивое отношение к внуку, то они могли существенно ему досаждать, присматриваясь к нему и приглядывая за ним. Его отца, доставившего им столько неприятностей, они теперь, естественно, терпеть не могли: предполагалось, повторяем, что он лишил их наследства от Иоганна Непомука; в этом они, снова повторяем, ошибались, но зато именно это самое он и собирался проделать в это же самое время с помощью собственного сына!

Этот последний, обремененный сложными и ответственными задачами, которые мы подробно описывали, не мог еще в своем юном возрасте быть безукоризненным лицедеем, вести себя достаточно просто и естественно и быть приятным всем окружающим без исключений — подобному поведению он обучился лишь в более поздние годы. Проникнутый важностью и конспиративностью стоящих перед ним задач, он и должен был в том возрасте вести себя сугубо конспиративно — т. е. так, что это не могло не броситься в глаза внимательным наблюдателям; мальчишки, играющие в тайных агентов, обычно видны за версту.

«В Шпитале /…/ он держится особняком, часто играет на цитре, рисует, гуляет по окрестностям и наблюдает за полевыми работами родственников, не пытаясь принять в них участие. Он не пытается сблизиться ни со своей теткой, сестрой матери, ни с деревенской молодежью».[459]

Такое соглядатайство, ориентированное на выслеживание местопребывания всех родственников с вероятной целью избавиться уже от их же ответного наблюдения, выглядело достаточно подозрительным для опытнейших деревенских стариков, еще в свои юные годы, напоминаем, приученных приглядывать за его же отцом, пребывавшим в таком же подростковом возрасте, как его сын теперь. Разумеется, они не могли теперь гоняться за своим подвижным внуком так, как это удавалось им в свое время с его собственным отцом.

Но каким бы подвижным ни был этот внук, но объектом его охоты были спрятанные сокровища, которые вовсе не были подвижными. Поэтому все круги перемещений Адольфа неизбежно должны были замыкаться на предельно узком пространстве, в котором и находилась зона, вычисленная в результате всей исследовательской работы, проведенной им и его отцом.

Вполне возможно, что старики достаточно далеко продвинулись в собственных наблюдениях, хотя и не дошли еще до выяснения истинных целей странного поведения внука — иначе за этим развернулись бы вполне определенные выводы и меры, предпринятые всем шпитальским кланом, которые, однако, так практически и не воспоследовали.

Возможно, что он казался старикам просто мелким воришкой, за которым нужно было следить — как бы он чего не спер! Не исключено, что они пытались возбудить тревоги остальных родственников, но им не сильно поверили: Адольф, конечно, был парнем странноватым, но исходящей от него угрозы они не ощущали — да и никакие ценные предметы не пропадали в их домах!..

Но тогда старики, не обладавшие, повторяем, достаточной подвижностью, могли принять собственные меры и для того, чтобы присматривать за Адольфом, и для того, чтобы явно мешать ему делать то, что он тайно замыслил. Для этого достаточно было занимать на время разгара дневных работ остальных родственников определенные ключевые позиции в доме № 36 — и все возможные дальнейшие действия Адольфа оказывались парализованы.

Не удивительно, что в Шпитале Адольф должен был чувствовать себя со связанными руками. Он совершенно не желал быть пойманным на откровенно подозрительных действиях, что, заметим, положило бы конец всем его возможностям добраться до сокровищ, а также, вполне вероятно, заставило бы и шпитальцев догадаться о сути происходящего и самим заняться-таки поисками клада!

Теоретически это должен был понимать и его отец, но смиряться с беспрерывным ожиданием, затягивающимся на годы, было для него нестерпимо и невозможно.

И он должен был все больше и больше действовать на нервы сыну — и вот это действительно становилось невыносимым для них обоих.

Конфликт между ними разрядился лишь тогда, когда Алоиз, пережив тестя, но не сумев пережить тещу, внезапно умер 3 января 1903 года: «на постоялом дворе «Визингер» в Леондинге он едва отхлебнул из бокала первый глоток вина, как повалился в сторону и, отнесенный в соседнее помещение, скончался еще до того, как успели прийти врач и священник».[460]

«Он потерял сознание в ресторане, а когда его донесли до дому, он был уже мертв. Адольф Гитлер, который пишет в «Майн Кампф», что, несмотря на все споры и стычки с отцом, он очень любил его, безутешно рыдал, стоя у гроба»[461] — конечно же, жалко любимого папу!

Алоиз Гитлер умер в тот момент, когда последняя и самая важная интрига его жизни была еще далека до завершения, хотя он постарался сделать все возможное для ее успеха — и даже больше.

Теперь же инициатива полностью переходила в руки его сына. Смерть отца полностью освобождала его от диктата настойчивого начальства.

Оказывается, однако, что сын уже до смерти отца оказывал преобладающее воздействие на принятие решений, возникавших по мере продолжения и развития операции.

«Я — не диктатор», — любил повторять Гитлер,[462] и он был прав хотя бы в том отношении, что он был не совсем обычным диктатором, каковых было немало и в его время, и в периоды, смежные со временем его жизни — и в Европе, и вне ее.

Его же диктатура начиналась с того, что «большинство современников и не заметило наступления [этой] диктатуры»[463] — по крайней мере в первые недели после назначения Гитлера рейхсканцлером; об это мы уже рассказывали.

Затем все изменилось: «Итог первых шести месяцев правления Гитлера поражает воображение. Веймарская конституция была похоронена, немцы не пролили по погибшей республике ни единой слезинки. /…/ Власть Гитлера в его собственной стране была несокрушима. Томас Манн пророчески заметил в те дни: «Только война может ее свергнуть».»[464]

Диктатура была налицо, особенно — при взгляде со стороны: «В других странах казалось, что диктатура, установленная Гитлером, железной рукой сплотила всех граждан Германии. Она воспринималась как единственный в своем роде монолитный блок с фюрером во главе. Но на самом деле созданное заново государство все в большей степени приобретало черты характера своего создателя: в некоторых областях — предельная концентрация внимания и сил, иногда даже проблески гениальности, но в целом — все-таки неорганизованность, а подчас даже хаотичность»[465] — в такой оценке Кноппа, которого мы, конечно, не можем подозревать в позитивном отношении к диктатуре Гитлера, проглядывает все-таки критическое недовольство вполне определенного толка: Гитлер, по мнению Кноппа, был все-таки не настоящим, полноценным диктатором: в силу неорганизованности и хаотичности своего характера он вроде бы не дотягивал до роли руководителя и давителя всех и вся.