Я представления не имею, как ты оценишь все это, поскольку я и сам до сих пор не пришел ни к какому заключению. Кроме того, мне постоянно снилось, да и теперь снится, будто это я тогда убил их всех.

18 ноября

Моя дорогая Мэри,

Вчера я поменял место жительства и теперь квартирую в самом бедном районе густонаселенного города. Меня только то и тревожит, что мне беспрерывно приходится бегать наперегонки с собственной жизнью, ради твоей и моей безопасности. Но я не могу постоянно соблюдать осторожность. Враг, что преследует меня, отличается завидным упорством и является одним из самых коварных во всем Королевстве, а посему эта охота на меня представляется мне чем-то вроде испытания для моей смекалки. Вчера я почувствовал, что пути наши пересеклись. Он удалялся прочь от меня, но я ощутил его присутствие, и у меня даже мурашки по спине побежали от одной мысли, к каким плачевным последствиям для меня — да и для тебя тоже, моя дорогая Мэри, если я смею так тебя называть, — может привести мой арест. Он так и норовит загнать меня в ловушку, и мне все время приходится быть начеку…

Мой первый год, проведенный в Честере, стал самым ужасным годом моей жизни. Меня определили учеником к очень злому человеку. Нас, мальчиков, у него было четверо, и жизнь у нас была тягостнее, нежели у негров на плантациях. Мы работали по шестнадцать часов в день, а иногда— поверь мне— еще и дольше. Двоих мальчиков постарше меня, еще сохранявших некоторое своеволие, приковывали цепями к скамейкам, на которых они спали. Нам разрешалось тратить всего полчаса на обед в полдень и по четверти часа каждый вечер на ужин. Кормили же нас отвратительно: кусок черствого хлеба, жидкая овсянка, да и количества столь мизерны, что вряд ли могли насытить даже кролика, не говоря уж о растущем мальчике. Субботним утром хозяйка загрубевшей рукой соскребала с нас недельную грязь, а затем мы, словно эскорт из карликов, сопровождали хозяина с супругой и тремя толстыми дочками в церковь. В доме, кроме нас, работали еще четыре девочки-служанки, но их считали до такой степени убогими, что даже не разрешали посещать церковь. Любое проявление независимости, юмора, сочувствия тут же пресекалось, буквально выбивалось из нас батогами.

Если нас по какой-то причине не колотили в течение недели, то обязательно пороли в ночь на субботу, как говаривал наш хозяин, просто в качестве назидательной меры. Он вел себя весьма вольно по отношению к маленьким девочкам, что прислуживали семье, младшей в то время едва исполнилось десять. Иногда он снимал с одного из нас кандалы и тащил на ринг, где обычно проводились петушиные бои. Здесь, раздетых донага, нас заставляли драться с другими учениками ради медяков, которые нам швыряли зрители. Они делали ставки и награждали нас за хорошую драку кусками жареной дичи, пища эта для нас была столь непривычной и тяжелой, что потом нам становилось плохо. Я участвовал в этой забаве всего однажды и к концу драки потерял сознание.

Он постоянно обманывал своих клиентов, лишь только представлялась малейшая возможность, и при этом лебезил перед ними. Нам часто доводилось собственными ушами слышать, каким льстивым, заискивающим тоном он разговаривал с некоторыми местными джентльменами и леди, а затем, стоило только им шагнуть за порог его дома, он преображался, точно сам сатана в дешевой мелодраме. Он презирал и ненавидел тех, перед кем ему приходилось пресмыкаться. Обманывая их, он рассказывал нам, будто уловки его столь тонки и хитроумны, что никто из этих болванов даже не заподозрит его в мошенничестве. Если же навестить нас приходил церковный служащий или— а такое случалось дважды в год — сам приходской священник, нас всеми правдами и неправдами заставляли поклясться, что хозяйской щедрости и благодеяниям нет границ. И Бог его знает почему, но они, видя перед собой изнуренных работой, отощавших, низкорослых и тщедушных детей, отчего-то верили, что мы здесь все здоровы и счастливы, даже не прислушиваясь к нашим протестам.

Его поймали на какой-то весьма сомнительной сделке, затем вскрылись его предыдущие преступления, он был осужден и приговорен к долгому тюремному заключению, мне думается, лет на десять, и нас забрал к себе новый хозяин, мистер Сейворд.

Я уверен, ты полагаешь, будто я пытаюсь сыграть на твоем сочувствии к маленькому мальчику, каким я в то время был. Так оно и есть. Твоя семья небогата, ноу тебя все же есть любящие и преданные тебе родители. Как бы тебе ни было тяжело, однако ты обладаешь свободой. В чем бы ты ни испытывала недостатка, тебе хватает свежей воды, вполне приличной пищи, свежего воздуха, ты не прикована кандалами к скамье, и твои соседи с симпатией относятся к тебе. Мне не надо рассказывать о тех ужасных бедствиях, какие встречаются в сельской местности, они бывают гораздо страшней, нежели происходящие в больших городах. Но те из нас, кто заживо погребен в катакомбах этих больших городов, знают жизнь, о которой необходимо рассказать, дабы понять ее до конца. Позже я стал осознавать, что все события, которые мы переживаем в детстве, закладывают основы будущей нашей жизни, и нам приходится нести этот груз до самой смерти. Я знаю, сколь торопливо мы «отбрасываем от себя прочь все детское», и повидал немало детей, с которыми обращались точно с игрушками или рабами или же как с маленькими взрослыми. Но я верю, что существует мир детства, который разительно отличается от всего прочего реального мира. Он, точно семя, брошенное в плодородную почву, постепенно прорастает, медленно, год за годом, и в конце концов мы пожинаем плоды его. Много раз оборачиваясь назад и припоминая этого злого человека, я все размышлял: что же он убил во мне и какие семена посеял в душе моей? Это был мой первый опыт общения с тираном.

Мой новый хозяин оказался человеком вполне добрым. Правда, работать нам приходилось не меньше, чем раньше, однако прежнего страха мы уже не испытывали. Нас даже кормили чуть-чуть получше. Он нас почти не бранил, только иногда орал на нас во всю глотку, если бывал пьян, и лишь однажды он всем нам сбрил шевелюры, намазал бритые головы клеем и прилепил на нас перья. Впрочем, в этой невинной шалости мы ничего опасного не усмотрели. А уж какой набожной женщиной была миссис Сейворд! Она обучала нас Закону Божию, объясняя Библию, и весьма лестно отзывалась обо мне, поскольку у меня к тому времени уже были отличные знания в этой области. Благодаря ее покровительствуя начал процветать, и вскоре мистер Сейворд стал брать меня в поездки за пределы города, когда продавал мануфактуру. Именно тогда я научился лгать.

Поначалу мне это представлялось делом невинным, мистер Сейворд весьма поощрял меня, объясняя, что все выездные торговцы вынуждены привирать (именно это слово он употреблял), однако это не более чем общепринятая формула некоей игры. Ну, скажем, например, что ты можешь предложить такую и такую мануфактуру на шесть пенсов дешевле, чем твой конкурент, хотя на самом деле ты этого сделать не можешь. И вот наступает день доставки, и тогда перед тобой стоит задача продать клиенту что-нибудь еще, чего он не заказывал. Причем дополнительный товар имеет более высокую цену, дабы компенсировать твои затраты и вернуть деньги. Можно попытаться дать клиенту скидку не в шесть пенсов, а только в два, оговаривая это ужасными неудачами, которые преследуют твое дело последнее время, или же пресмыкаясь и лебезя перед ним до тех пор, пока не добьешься своего. Он также заметил, что женщин влечет ко мне и меня к ним, — мне и теперь стыдно упоминать об этом. Мистер Сейворд счел, что это самое ценное мое качество. И с тех самых пор я стал играть на чувствах женщин, за исключением служанок. В ту пору я разделял женщин на три категории: рабынь, чудовищ и хозяек, которые помыкают всеми, кто попадаются им под руку. Я вел с ними собственную игру. Вот что я делал. Обманом и лестью завоевывая сердца женщин, я прокладывал себе путь к собственному благополучию.

Мне бы хотелось рассказать тебе об еще одном небольшом событии, которое случилось вскорости. Как раз после того, как я стал работать на мистера Сейворда, мне довелось испытать необычайное, удивительное чувство, избавиться от которого мне никогда больше не удалось окончательно. Такое обычно случалось со мной, когда я оставался в полном одиночестве, и, вероятней всего, могло бы объясняться страхом перед одиночеством или же великим страхом перед миром в целом. (И в самом деле, однажды испытав ужас перед лицом смерти, я стал верить, что сознание мое живет под этой сенью.) Весьма сложно описать мои чувства, поскольку я могу показаться смешным, однако взываю к твоей снисходительности, и еще, полагая, что это весьма важно, я скажу коротко только следующее: это выглядит так, словно некая часть сознания отделяется от меня самого, может быть, это моя душа? Конечно, это разум — это он покидает мое бренное тело совершенно, полностью, и ошибиться в этом невозможно, — парит над головой, оглядываясь на пустышку под названием «тело» — плоть, кости, кровь, дыхание, вода, — одним словом, на материю. Обретая свободу, «разум» словно бы замирает, ожидая… чего? — я даже и не знаю. А покинутое тело едва смеет дышать от страха… перед чем? — едва ли я могу об этом сказать, однако это настоящие тиски, безграничная тирания ужаса, которая не оставляет ни малейшей возможности сопротивляться ее законам…

Я и без того написал чересчур много, но мне очень хотелось рассказать тебе обо всем этом. Поскольку я совершенно убежден, что подобный раскол в моем сознании несет ответственность за те злодеяния, которые, как я уже говорил, мне довелось совершить за всю свою долгую жизнь, и за все злоключения, которым мне пришлось подвергнуться. Поскольку, лишь стоит «духу» покинуть мое тело и оставаться за пределами его, бесстрастно наблюдая за тем, что происходит с моей плотью, в то же самое мгновенье другой дух, совершенно независимый от моей воли, вселяется в меня. Он всегда представляет собой некую злобную силу, демона, терзающего меня. И поскольку когда дух мой покидает мое тело, я замираю в полном оцепенении, не в состоянии двинуться, то совершенно бессилен бороться с этим злом, проникшим в меня. Остается лишь сожалеть, Мэри, но скажу тебе более: с этим ужасом необходимо справиться. Я рассказываю тебе это оттого, что во мне живет чувство, будто только ты одна и можешь изгнать эту злую силу из моей души. Твоя подлинная красота способна вернуть мне мою целостность.

Однако же я отклонился от темы более, нежели желал, и осознаю, что еще пока не коснулся двух самых ужасных фактов своей биографии, которые, как мне думается, более всего страшат тебя, — двух своих жен. Подлинная правда это то, что сейчас я колеблюсь, объятый страхом, при одной лишь мысли о том, что ты можешь подумать обо мне и как ты станешь судить меня. Но преждеяхочу, чтобы тыузнала, какмаленький мальчик вырос и превратился в мужчину, — о моей любимой и благочестивой матушке; о моей милой, безропотной сестрице; об отце, которого жестокая судьба подвигла совершить то, что в обществе называется преступлением; о жестоком хозяине и более доброй супружеской паре, которая вывела меня в люди, — о женщине религиозной и приветливой, о мужчине, который посвящал все свое время делу и мошенничеству. И о странной натуре, которая сформировалась под воздействием всех этих факторов. В следующий раз я расскажу тебе, что я сделал с этим наследством.