Он отложил прочь перо и задумался на несколько минут, которые, впрочем, растянулись на полчаса. Теперь он жил в маленьком фермерском домишке в городе Аберистуит, — уже не еврей, а шотландский путешественник из Суонси после успешной поездки за границу по коммерческим делам. Он всем в округе заявил, что у него непомерное количество работы с книгами, которую требуется закончить в самом ближайшем будущем, и это оправдание позволяло ему оставаться у себя в комнате столь долго, сколько ему желалось. В течение двух дней ливень, прерывавшийся самое большее на час, помогал ему хранить уединение. В те моменты, когда дождь прекращался, небо все равно покрывали низкие, темные облака или туман. Это давало ему возможность избегать посторонних взглядов. Он отправится дальше через пару дней, а пока внимательно присмотрится к хозяину дома, где он остановился, и запомнит его манеру говорить. Во время следующей своей остановки он станет уэльсцем.
В Ливерпуле он навел самые подробные справки о кораблях, отправляющихся в Америку и на Восток. Он интересовался наличием работы, которую приличная супружеская пара (жена совсем молодая), имеющая опыт содержания гостиницы, могла бы исполнять на борту корабля, — эта работа стала бы оплатой за их путешествие. Ответы были малоутешительными. Женщину на корабле видели исключительно в качестве пассажирки, проститутки или же заключенной. Он также постарался собрать все сведения о ценах на билеты и немедленно перешел к самой жесткой экономии.
Сначала он планировал украдкой пробраться обратно в Баттермир и увезти с собой Мэри, ведь как бы ни были скудны их средства, их хватило бы, чтобы добраться морем в какую-нибудь соседнюю страну. Уж этому-то воспрепятствовать полицейская заметка, составленная с помощью Ньютона, не могла никак. Все основные порты страны, конечно, окажутся под наблюдением, но, несмотря на подробное описание его внешности в сообщении, адресованном ищейкам, соглядатаям и назойливо честным гражданам, он был уверен в том, что замаскировался удачно. А вот Мэри чересчур заметна. Ее необычайную красоту невозможно скрыть.
Теперь же он намеревался просто ускользнуть — возможно, в Ирландию или же в Данию — и уж оттуда договориться с Мэри о встрече где-нибудь за пределами Англии. Для этого требовалось преодолеть две преграды: сначала скрыться от представителей закона, которые теперь повсюду преследуют его, и, что более важно, держаться подальше от Ньютона, до тех пор, пока не появится возможность уйти морем. По этой самой причине он путешествовал по Северному Уэльсу, постоянно меняя направление, принимая все возможные меры предосторожности. Находясь в Аберистуите, например, так ни разу и не поинтересовался лодками, словно бы отметая саму возможность путешествия по морю. Он додумался надевать перчатки всякий раз, как выходил из дому, стремясь спрятать от посторонних взглядов искалеченные пальцы, а трость весьма кстати помогала ему скрыть небольшую хромоту. Волосы ему удалось покрыть париком; приходилось также обуздывать собственный нрав, он превратился в делового человека, придерживавшегося весьма консервативных взглядов, даже чересчур консервативных. До тех пор, пока полицейские ищейки не потеряют его след, ему ни в коем случае не следует предпринимать решительные шаги. Вторым препятствием была сама Мэри. Она должна быть готова отправиться за ним хоть на край земли, как только он позовет ее. Иначе… любые размышления на подобную тему лишь усиливали его сомнения.
Он задремал.
Огонь в камине согревал его уютную спальню, которую почти целиком занимала гигантская дубовая двуспальная кровать; плотный обед: горшочек тушеного мяса, хлебный пудинг, эль — все это способствовало умиротворению и расслабленности, охватившим его после первых же абзацев письма, обращенного Мэри… Его охватило ощущение полета, и в наступившем полузабытьи ему представлялось, как он закидывает удочку, как рыба клюет на приманку и как он вытягивает ее из воды… затем он увидел, как на теле рыбины вдруг проступают черты лица его матери, вот они сменяются лицом его друга, любовницы, ребенка, тюремного надзирателя, судьи, покровителя… его прошлое словно бы закручивалось вокруг него, увлекая его в эту унылую воронку. Если бы он только мог рассказать о себе все, как это делают католики на исповеди…. и даже более того. Ему не хотелось ничего скрывать, хотелось извлечь из собственной души все низости, подлости и пороки, выложить их на страницы своего письма, чтобы они уж больше не смущали и не мучили его сознание.
После часа подобных размышлений он вдруг, к собственному неудовольствию, обнаружил, что настроение его резко изменилось. Словно он после долгого и утомительного путешествия вдруг обнаружил, что стоит на самом краю гигантской скалы и властный внутренний голос командует ему: «Прыгай! Лети!»
Он вышел из дому в промозглый зимний день — свинцовые облака, серое море, мрачный и безлюдный пейзаж — и отправился по тропинке, по которой, как ему говорили, любили ходить многие. Холодный ветер хлестал в лицо, мороз проникал в башмаки и прихватывал кончики пальцев на ногах, проскальзывал в крохотные бреши не по-зимнему легкой одежды, наскоро накинутой на плечи, покусывал кожу, и вскоре волны дрожи стали прокатываться по всему телу, заставив его укрыться в жарко натопленной спальне, словно в берлоге.
Этим вечером он больше не станет трудиться над письмом, решил он. Все, что он успел написать, послужит своего рода прологом. Ему необходимо выспаться этой ночью, прежде чем он сядет сочинять следующее письмо.
16 ноября
Моя дорогая Мэри,
Я родился в середине прошлого столетия в Мортраме, Лангдейл, Чешир. Мне думается, что в детстве мы не слишком-то задумываемся, какие события формируют наш характер. В моем случае сыграли роль самые противоречивые обстоятельства: мне бы хотелось разобрать по порядку — и уж тем более рассказать тебе, — что я за человек, но всякий взгляд на самого себя у меня порождает лишь боль, искажается чувством несправедливости и замутнен множеством ошибок. Но я хочу, чтобы ты знала обо мне все, дабы ты смогла во всеоружии встретить те многочисленные измышления и нападки, которые возводятся на меня, и еще, как я уж раньше писал тебе, мне хочется, чтобы ты судила меня на основании достоверных свидетельств.
Мои родители были такими же скромными людьми, как и твои. Мой отец работал в лесах, принадлежащих лорду И. Моя мать была младшей из четырнадцати детей в семье школьного учителя. Нас же было всего восемь: моей матери пришлось похоронить трех дочерей и одного сына еще до того, как им исполнился год. Я же был самым младшим из всех оставшихся в живых детей. Самый старший брат был намного старше меня — разница в возрасте составляла почти одиннадцать лет; я полагаю, он покинул родной кров раньше, чем в моем сознании отложились воспоминания о нем. Приблизительно то же самое случилось и с моей старшей сестрой, которую отправили в услужение, когда ей едва минуло десять. Другая моя сестра была очень болезненной и все время оставалась дома, лишь изредка помогая матери по хозяйству.
Поскольку большую часть времени мой отец проводил вне дома, работая в лесах — сжигал дрова, готовя древесный уголь, валил лес, нарезал ивовые прутья для изготовления корзин, — меня воспитывала одна лишь мать, души не чаявшая во мне и моей сестре, которую я боготворил. Болезненность, что иногда присуща некоторым детям, придавала ей необычайную кротость и смирение, и оттого она казалась и вовсе безгрешной. Она была похожа на мою матушку, которая сама в то время— а мне тогда только минуло семь — начала постепенно чахнуть. Я так и вижу их глаза — большие, карие глаза, наполненные безмерной добротой и любовью ко мне, никогда более в жизни мне не доводилось почувствовать такой заботы о себе.
Деревня наша была чрезвычайно скромной — хотя и больше, нежели Баттермир, — и к нам всем относились весьма доброжелательно. Местный священник испытывал особую симпатию к моей матушке, и он частенько навещал нас, всякий раз непременно принося с собой какое-нибудь лакомство, которое его жена посылала кому-нибудь из нас. В то время я был смышленым и смелым мальчуганом, и священник любил задавать мне вопросы по тексту Библии, устраивал мне проверки и в награду за мои успехи частенько одаривал меня парой мелких монет. Однако даже такое сокровище было ничто в сравнении с той гордостью, которая переполняла меня всякий раз, как я давал повод моей матушке гордиться своим маленьким сынишкой.
Так мы и проводили время — иногда втроем, иногда вчетвером; в тех редких случаях, когда отец возвращался домой, он лишь немного нарушал сложившийся порядок. Он был до чрезвычайности предан матушке и сестрице моей, и времена эти теперь уж прошли безвозвратно. Все это длилось не так уж и долго, может, два года, ну, от силы, три, но даже сейчас я помню эту крохотную комнатенку, в очаге которой жарко пылали брикеты торфа, моя матушка читала нам, а моя сестрица шила, и лицо ее всегда лучилось поистине ангельской улыбкой. Я, позабыв обо всем, внимал матушкиному рассказу, иногда часами просиживая у нее на коленях и мало заботясь о том, что, должно быть, от моего веса у нее частенько болели ноги. А затем все мы шли спать, и это были самые безмятежные, самые невинные ночи в моей жизни.
Но однажды мой отец пришел домой и принес нам не слишком добрую весть: для лорда И наступили не лучшие времена и теперь уж он больше не нуждается в таком количестве слуг, и потому он просто уволил всецело преданного ему отца. После двадцати без малого лет изнурительной, тяжелой работы с мизерной оплатой. Поначалу мой отец не печалился: найдется для него другая работа, и такие перемены пойдут ему только на пользу. Мы всегда проявляли бережливость и не видели особых причин для беспокойства. Однако вскоре они появились, и наше беспокойство росло все больше в течение следующих нескольких недель, когда выяснилось, что тяжелые времена наступили не только для одного лишь лорда И, но и для всех остальных. Отец искал работу безуспешно. В это же самое время со мной случилось событие, само по себе незначительное, но имевшее самые ужасные последствия. Я влюбился всем сердцем, и если кто-то думает, что ребенок семи лет не способен на подобные чувства, то могу заверить тебя: со мной случилось именно это. Объектом моей пылкой страсти стала юная дочь лорда И. Она была всего на несколько лет старше меня, и мне не раз доводилось видеть, как она катается на своем пони, под присмотром конюшего и одной леди, которая, как я подозреваю, доводилась юной девушке тетей или же служила у нее гувернанткой. Едва увидев ее, я был совершенно покорен. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем больше с моей дорогой матушкой и сестрицей, которых поначалу забавляли мои разговоры, затем смутили, а в конце концов окончательно встревожили. Я умолял их не говорить ни единого словечка отцу, боясь — и я до сих пор уверен, что правильно опасался, — как бы он силой не заставил меня прекратить эту, на его взгляд, бесполезную и опасную игру. Все свое свободное время я проводил, раздумывая и составляя планы, как бы мне увидеться с ней или же ненароком попасться ей на пути. Мне было довольно одного лишь взгляда, украдкой брошенного на нее: на эту горделивую осанку, на прекрасное лицо с этими серьезными глазами, которые никогда не посмотрят на меня благосклонно. Возможно, я постепенно сходил с ума… ибо разве это не чистое сумасшествие?
Постепенно я осмелел. Я подкрадывался к конюшне, чтобы увидеть, как моя богиня выезжает на прогулку. Я готов был часами сидеть в лесу, чтобы несколько раз за утро попасться ей на пути. Я грезил о ней, ее лицо стояло перед моим взором точно икона.
Между нами была непреодолимая пропасть, между моей мечтой и ее жизнью, и пропасть эта была шире, нежели Атлантический океан, однако я об этом не задумывался. Я только знал, что должен видеть ее постоянно, ибо жизнь без нее лишена всякого смысла. У меня попросту не было выбора.
Однажды, вернувшись домой после одной из таких погонь за предметом моего обожания, я обнаружил мою матушку и сестрицу на улице, рядом с нашим маленьким домишкой, тут же громоздилась вся мебель, которую мои родители нажили за многие годы. Слух о моей сердечной привязанности достиг ушей лорда И, и он тут же выставил всю нашу семью из дома, дабы мы немедленно и навсегда покинули этот край. Вот так вот он поступил. Мой отец не сумел найти приют ни для себя, ни для семьи. Никто в Мортраме и во всей округе не желал противиться воле самого лорда, и потому мы провели два дня в сарае с прохудившейся, протекавшей крышей, у одного нашего соседа, который меньше других боялся гнева лорда. Однако даже он через несколько часов пожалел о своем милосердии и с великим нетерпением дожидался того момента, когда мы уйдем от него. И мы отправились в Честер.
Мой отец и словом не обмолвился об истинной причине такого внезапного выселения. Когда же мы уходили из деревни, упаковав свои нехитрые пожитки и уложив их все на тележку, которую пришлось тащить за собой вручную, матушка моя усадила на самый верх мою маленькую сестру, точно королеву на трон, хотя та и сопротивлялась. По дороге нам встретился, заставив нас всех сойти с тропинки, предмет моей страсти, эта маленькая, надменная, неотразимая особа. Я не мог противостоять искушению и, оставив отца тащить тяжелую тележку с вещами, бросился следом за девочкой, скакавшей прочь по осенней дороге, чтобы еще раз взглянуть на нее. Однако на сей раз конюший получил от лорда весьма строгий приказ, он с такой силой хлестнул меня по лицу кнутом, что я упал как подкошенный, едване теряя сознание от боли и обливаясь кровью. Однако кавалькада даже не остановилась, молча проехав мимо.
Этот удар, эта незаслуженная обида всколыхнули в душе моего кроткого отца волну гнева. Матушке же моей и вовсе стало плохо, когда она увидела мое окровавленное лицо. Мы остановились в ближайшем трактире, и она настояла, чтобы мы провели в нем всю ночь, хотя оплата, которую запросил хозяин, весьма смущала отца. Я, словно в горячечном бреду, уговаривал его позволить мне остаться. Я твердил, что не вынесу, если только меня ушлют из края, по которому ездит и ходит столь божественное создание, если мне никогда более не доведется дышать одним с ней воздухом и если мне не доведется бродить среди деревьев и ручьев, которыми она любовалась. Такая потеря наверняка убьет меня.
Моя лихорадка длилась два дня, но когда я наконец исцелился, слегла моя матушка. Страстный бред и тяжесть моего состояния добавились к тому кошмару, которым стало для нее выселение из дома. Все это вместе подкосило ее. Мой отец вынужден был поселить нас всех в одной комнатке таверны, поскольку с постоянными тратами деньги наши неумолимо таяли с каждым днем. К тому же я нипочем не желал отказываться от своих замыслов. Я готов был бежать несколько миль, лишь бы хоть одним глазком полюбоваться на свое божество. Я был настолько слаб после болезни, что отцу не составляло труда удерживать меня, но абсурдность моего тогдашнего поведения повергала его в отчаяние. Он привязывал меня, точно собаку, к столбу, что находился во дворе, всякий раз, когда отправлялся по всей округе искать работу: нарубить дрова или исполнить еще что-нибудь за несколько пенсов. Когда же мне однажды удалось распутать веревку и сбежать, ему пришлось гнаться за мной до самого Мортрама после целого дня безуспешных попыток достать деньги на лекарства матушке и нам всем на пропитание. Тогда он меня избил. Это случилось впервые; мой отец тем и отличался от всех наших соседей, что никогда не позволял себе поднимать руку на детей, и хотя мне было больно, сильнее страдала моя матушка.
С того самого дня она начала быстро угасать, и мой отец, окончательно отчаявшись и не видя никаких средств, прибегнул к воровству. Однажды темной ночью он отправился в те самые угодья лорда, в которых работал всю свою жизнь и потому знал их как свои пять пальцев. Путь его лежал в те леса, которые более всего были богаты дичью. Он с легкостью ловкого охотника принялся собирать дичь из капканов и ловушек, понаставленных егерями лендлорда, не только для того, чтобы накормить нас, но и с намерением отомстить лорду за несправедливость. Увы, он недооценил этого человека. Отец был пойман с поличным и отдан под суд.
Пока он находился под арестом в тюрьме Честера, моя матушка отдала Богу душу. Меня отправили в ученики к торговцу мануфактурой в том же городишке. Отца приговорили к пяти годам исправительных работ. Моя сестрица последовала было за ним, однако через месяц умерла и она. Я никогда более не видел моего отца и даже ничего не слышал о нем.
Так за какую-нибудь пару месяцев наша семья была стерта с лица земли, и все это — я ничего не мог поделать — из-за моей необузданной страсти к девочке, которая так ни разу на меня и не взглянула.
