Хоуп чувствовал, как изящная рука деликатно поглаживает его дорогую одежду, а затем ее прикосновение стало более жестким, ритмичным. Он закрыл глаза и вообразил себе темные своды тюрем с гравюр Пиранези, преследовавшие его точно ночной кошмар, свисающую с виселицы веревочную петлю и эшафот, сухих, будто лишенных плоти людей, которых ему доводилось знавать в былые времена. Мир был полон зла, жесток, несправедлив, безжалостен, пуст, порочен, и Ньютон отлично это знал. Хоуп вдруг подумал: да, его приятель настолько уверен в собственных знаниях, что истина предстает перед ним даже здесь, на этом мирном озере, над которым в лучах солнца так и мерцает марево водяной пыли точно благословение Божье. А Ньютон все продолжал говорить об этом одиночестве, о том, что все его покинули, о страхах и каждый раз прикасался к Хоупу, прекрасно осознавая, насколько важны такие прикосновения для его друга и насколько Александру Августу необходимо ощущение этой близкости, насколько сильна потребность снова почувствовать уверенность в собственной правоте.
И по мере того, как Ньютон продолжал негромко и монотонно бормотать слова утешения, более похожие на заклинания, из глубин памяти Хоупа вдруг, словно луч солнца, возникло видение перевала Хауз-Пойнт. Но зловещие доводы Ньютона тут же окутали черной дымкой эту картину и светлый образ Мэри. Сейчас, когда эта прекрасная девушка — он видел это своим внутренним взором — находилась совсем рядом с ним, охраняя его душу от зла, даже она, как и он сам, была совершенно бессильна перед жизненным опытом и беспощадным упорством порочного человека, который в нем, Хоупе, видел лишь инструмент для осуществления собственных далеко идущих планов. И именно его — Александра Августа — он в самую последнюю очередь посвятил в свои греховные замыслы. Его дьявольская способность подчинять себе людей проистекала из слабости человеческой воли, из той мимолетной симпатии, которую многие испытывали к нему, из чувства порядочности и рамок вежливости, кои были приняты в приличном обществе, из угрызений совести, что столь знакомы натурам чистосердечным. Он брал порочное, чужеродное и в то же время занятное существо, трудился над ним, лепил его, заставляя проявлять волю, ставить цели. Его же цель, казалось, заключалась в ином: заставить человека меняться, работать над собой, и этот процесс временами бывал куда как приятней и соблазнительней, нежели сама цель. И сейчас этот страшный человек точно так же, как и прочих, лепил своего друга. Но по мере того, как лодка продолжала скользить по глади озера, Хоуп, вслушиваясь во вкрадчивые увещевания Ньютона, по-прежнему находил в своем сознании уголок, который сохранял верность Мэри…
Заключенный
Где-то глубоко, в лабиринтах сознания Хоупа таился полузабытый кошмар, который, стоило ему воскреснуть, обжигал душу болью и страхом. Он был связан с Америкой. Хоуп как-то слышал об излюбленной казни индейцев. Привязав пленного к двум лошадям за ноги, они гнали скакунов в разные стороны, и те, в безумном неистовстве, разрывали человека надвое. Самому ему никогда не доводилось видеть столь варварской казни, однако же он много раз слышал о ней, и всякий раз, как ему казалось, палачи избирали все новый и более мучительный способ убить жертву. Кровавая картина, точно иголка, всаженная в нерв, заставляла его метаться на постели в попытках отогнать ужасное видение. Проснувшись той ночью, он зубами вцепился себе в руку, заглушая рвущийся из груди крик.
Он так и не нашел в себе мужества вновь сомкнуть веки и погрузиться в сон. Вместо этого Хоуп раздвинул шторы, впуская в комнату яркую, пронизанную серебристым свечением ночь. Несмотря на теплые сумерки, его трясло крупной дрожью, и тогда он накинул на плечи бутылочного цвета пальто и уселся у окна. И все же страх не отпускал, кровавая картина ночного кошмара продолжала стоять перед глазами его, и вскоре, когда Хоупу наскучило любоваться серебристыми тенями холмов и озера, чтобы отогнать сон, он взял несколько листков бумаги и принялся писать. Записи были для него чем-то большим, нежели простое утешение, временами они казались единственным способом существования.
Он уже давно понял, что письменные рассуждения о боли могут облегчить саму боль.
В комнате было достаточно светло, и страницу он видел прекрасно, к тому же Хоуп давно привык писать при скудном свете: много раз ему приходилось делать записи в кромешной тьме, старательно измеряя ширину страницы большим и указательным пальцами.
Он также знал на собственном опыте, что перо и бумага помогают освободиться от страха перед тем, кого ты боишься более всего. На страницах дневника можно было подчинить себе даже Ньютона.
Ньютон пришел ко мне как Спаситель, — написал он. — Он знал, насколько меня страшит тишина и насколько я чужд одиночеству. Несколько месяцев мы провели вместе, и все это время он успокаивал меня, привязывая к себе все больше, и хотя ему пришлось уехать гораздо раньше, он продолжал слать мне знаки дружбы и подарки, дабы расставание не смогло разорвать нашу связь, создавшуюся с течением времени.
Когда Ньютон вышел из тюрьмы, Хоупу оставалось еще шесть с половиной лет отбывать приговор. Именно тогда с ним произошло нечто настолько необъяснимое и невероятное, что рассудок и вовсе отказывался поверить в такое. Однако это случилось на самом деле, и та абсолютная простота, какой отличалось неприметное на первый взгляд событие, доказывало его реальность.
Однажды он подошел к окну и устремил свой взор вдаль: через тюремный двор, поверх стены, что его окружала; через всю улицу, прилегавшую к Скарборо. В окне противоположного дома он увидел молодую, просто одетую, но красивую и приятную женщину, в глазах которой, как ему показалось, светился редкостный ум. Их взгляды встретились, и в ту же минуту некая сила словно бы хлынула в его душу. Хоуп почувствовал, как между ними возникает крепкая, нерушимая связь, способная преодолеть пространство и преграды. И сила эта вдруг стала вытеснять из его сердца то влияние, какое всегда имел над ним Ньютон. Он впитывал ее всей душой, усилием воли стремясь сохранить ее в себе, наложить на нее заклятье, цепляясь за нее, как утопающий хватается за соломинку. В течение получаса они неотрывно смотрели друг на друга, кажется, даже не моргая, пока женщина наконец не отвернулась от него.
На следующий день в тот же самый час он снова стоял у окна; несколько минут неистового напряжения — и женщина вновь стояла напротив. «И вновь одной лишь силой духа удерживал я ее; я знал, сколь необходимы мне эти узы: вся моя жизнь заключалась в этом взгляде». На третий день — то же. В течение недель, месяцев он продолжал обмениваться взглядом с незнакомой ему женщиной, изредка пропуская день или два. Хоуп ощущал, что создавшаяся между ними связь сулит ему нечто важное. И через год, будто бы требовалось именно двенадцать месяцев, чтобы проверить силу этой безмолвной связи, стали приходить первые подарки. И наконец несколько слов, написанных четким, крупным почерком. Именно тогда в ясном и светлом взоре женщины он ощутил присутствие духа и помощь. «На которые я ответил столь же кратко. Но важны были не слова — оковы чувств, но наши взгляды».
Незыблемые узы, шесть с лишним лет подряд.
На протяжении двух тысяч трехсот сорока восьми дней я, стоя у зарешеченного окна, ощущал себя чем-то большим, нежели просто человеком. Сознание мое вмещало не только меня самого, но ту женщину, которая удерживала меня от падения в ад. Я ни разу так и не осмелился освободить ее от моих чар, как Ньютон никогда не освободит меня самого.
Ему удалось повидаться с Мэри следующим утром один на один, без Ньютона.
— Он — адвокат из Честера, приехал, чтобы вернуть меня обратно к делам. Мне придется уехать.
— На сколько? — Мэри склонила голову; слова прозвучали гортанно, и это возбуждало его.
