После того как тюремщик отвел всю компанию обратно в их квартиру, его вызвали к воротам, возле которых остановилась карета. В ней сидел человек по фамилии Ньютон с целой охапкой пакетов. Он попросил тюремщика найти помощника, который бы отнес все эти подарки в камеру Хэтфилда, дабы, как он сказал, «несчастный пленник мог насладиться некоторыми маленькими рождественскими радостями». Так и сделали.
Тюремщика конечно же на вечеринку не пригласили, однако он остался поблизости, на всякий случай. Будучи себе на уме, он имел дар предвидения. Через некоторое время после относительной тишины, которая внезапно наступила в камере Хэтфилда, Ньютон стремительно вышел и потребовал, чтобы его немедленно сопроводили до ворот.
— Я лишь один разочек глянул ему в лицо, — как-то позже рассказывал тюремщик, — и никогда больше не желал бы этого повторить. Никогда, даже за десять гиней. Именно этот человек уничтожил Джона Хэтфилда. Слава Господу, что ему не довелось охотиться на меня.
Ожидание
Когда Мэри в конце концов получила его письма, она уже точно знала, что беременна. Слова мужчины, которого она столь страстно любила, стали альфой и омегой для этого еще не родившегося ребенка, равновесием, завершением, и эта любовь вдруг, словно бы оттаяв после лютых холодов, пришла к ней из прошлого, заполнив собой настоящее. Беременность каким-то непостижимым образом очистила все ее чувства. Она написала ответное письмо тотчас же.
20 декабря
Дорогой супруг,
Спешу известить тебя, что я беременна. Я знаю, что сие известие обрадует тебя, ибо мы уже обсуждали с тобой эту тему и ты говорил мне, как сильно желал бы иметь от меня ребенка. Я получила твое письмо, которое, как мне кажется, я поняла. Нам так много надо друг другу сказать, что было бы совершенно бессмысленно и бесполезно пытаться выразить все чувства в одном коротком письме. К тому ЖС Я Н6 владею твоей манерой гладко выражать мысли. Сейчас я немного прихворнула, однако все идет своим чередом. Когда я почувствую себя лучше и если только ты пожелаешь, я приеду к тебе, и мы увидимся.
Мэри.
Несколько дней подряд она сомневалась, стоит ли ей посылать письмо, но канун Рождества заставил ее решиться — в тот самый момент, когда она вошла в крохотную, словно бы игрушечную церковь, выстроенную на каменистой скале, будто Ноев ковчег, приставший к вершине горы. Там-то она и услышала старинную рождественскую историю, повторяя вслух псалмы и молитвы, символы веры, почувствовала себя свободной, искупившей собственные грехи, благословенной и вышла из церкви, совершенно уверенная, что она сможет следовать и собственной вере, и тем глубочайшим чувствам, которые снедали ее душу. Тогда-то она и отправила письмо в исправительную тюрьму.
Было холодно, озеро покрылось коркой льда, луна, точно гигантский полноликий фонарь, висела над вершинами холмов, похожими на стога сена. Мэри перестала принимать опий, обратив все свое внимание на здоровье и внешность, и ей не стоило ни малейших усилий вернуться к прежнему размеренному образу жизни, который она вела более двадцати лет подряд. По мере того как она осторожно спускалась по крутому склону горы, Элис и Том шли по обе стороны от нее, поддерживая ее под руки и не давая ей поскользнуться и навредить ребенку.
Дневник, 17 января, Бристоль
Они всеми силами стараются убить меня раньше, нежели я предстану перед судом! С того дня, как минуло Рождество, это четвертая тюрьма, куда меня переводят, и она худшая из всех. Весь пол камеры почти на полдюйма покрыт корочкой льда. Я укутываюсь во всю свою одежду, какая у меня есть, и все же холод пробирает до самых костей, несмотря на все мои старания. Мне сказали, что моя жена так и не появилась у главных ворот. Либо они лгут, либо они так быстро и тайно перевезли меня, что эта головоломка совершенно сбила ее с толку, и теперь она знать не знает, где я нахожусь. Лежать или сидеть неподвижно в этой камере — настоящая пытка: даже теперь, когда я пишу эти строки, мои пальцы, которые я укутал в двойные перчатки, ломит и сводит судорогой от такого ледяного холода, какого мне еще ни разу переносить не доводилось. Я встаю и начинаю с остервенением топать, точно дервиш, и это в самом деле немного помогает, но только на несколько минут, а затем холод вновь с успехом штурмует мой бастион. Мой единственный посетитель — это тюремщик: он сказал, что меня заперли в самой отдаленной части тюрьмы и камеры с обеих сторон пустуют, поскольку затоплены водой (а теперь еще и заледенели, могу в этом поклясться) и непригодны для обитания даже таких преступников, которых они здесь вынуждены содержать. Он дает мне жидкую овсяную кашу, и в больших количествах — он знает, что у меня имеется серебро и золото, но он ничего не приносит мне из теплой одежды, а однажды, когда я весьма любезно поинтересовался у него насчет его жены, он перепугался, шарахнувшись прочь, точно кролик, застигнутый врасплох вспышкой пламени. Мне до сих пор никто не сообщил, когда же следует ожидать суда, знаю только, что состоится он в Карлайле и ничего хорошего мне не сулит, поскольку присяжные будут вынуждены публично осудить меня за двоеженство и мой незаконный брак с Мэри. Но к чему вся эта пытка? У меня есть деньги. Моя законная жена желала бы последовать за мной и служить мне по-прежнему. Нищее, ужасное, кошмарное место, и все же, каким бы оно ни было, в конце концов, это лучший дом для моих двух дорогих крошек, чем ледяная канава. Почему они держат меня здесь в полном неведении? Почему меня перевозят с места на место, замуровывают в этой темной, холодной камере, скрывая от людей?
Едва увидев письмо на столе, Мэри было подумала, что оно, возможно, от мужа. Все внутри всколыхнулось, точно ребенок — хотя это было совершенно невозможно — потянулся вверх, тем самым подтверждая, с какой силой она желала воссоединиться с ним вновь.
Однако письмо оказалось от мисс д'Арси, и Мэри решила, что послание может подождать до тех пор, пока не уедет преподобный Николсон, которого она, к собственному изумлению, обнаружила в гостиной, когда вернулась после неспешной прогулки к Китти.
Иногда ей казалось, будто молодой священник уж слишком сильно страдает от всего, что с ней приключилось. Он постоянно наведывался в гостиницу «Рыбка», дабы повидаться с Мэри и лично убедиться, что молодая женщина вполне оправилась после потрясения, будто и в самом деле нес ответственность за ее благополучие и здоровье. Он чувствовал, что ему следовало вести себя куда более осторожно с незнакомцем, который с невероятной легкостью сумел завоевать его симпатию своими подкупающими манерами, с небрежностью упомянув собственный титул и самым неожиданным образом проявив глубокое понимание в отношении его, преподобного, пылких чувств к мисс Скелтон. Ему следовало более всего позаботиться именно о Мэри: она была его прихожанкой, из его паствы, и, будучи пастырем, он позволил волку проникнуть в это «стадо» и выкрасть самого драгоценного ягненка. А ведь были признаки беды. Однажды, выйдя из дверей собственной церкви, он застал Мэри в страстных объятиях Хоупа буквально на пороге храма, но тогда он просто закрыл на это глаза!
Господь совершенно ясно направил их в этот момент к нему, дабы предупредить, а он, совершенно ослепленный пустыми титулами, чувством юмора и грандиозными возможностями, так и не внял предзнаменованиям Господним. Падение Мэри, обман, которым ее заманили в ловушку, и незамедлительно последовавшая расплата за ошибку, теперь уж и вовсе очевидная, расплата, груз которой девушке нести придется до конца дней своих, — все это он сам себе вменял в вину.
В равной степени он был расстроен и никак не желал смириться с самим фактом такой женитьбы. Хотя в тот момент он представления не имел, что Хоуп уже женат, разве он не совершил грех одним тем, что благословил этот фальшивый союз в доме Господнем, в его родном храме? Ему хотелось обсудить все это с кем-нибудь из священников, однако, когда ему выпадала подобная возможность, ему не хватало духа, и эта ущербная скромность заставляла его отступиться от такой задумки. Публикации в газетах еще больше встревожили его.
