Ему требовалось полное уединение, и он уходил все дальше, за холмы, на которых когда-то были построены первые поселения и замки, и наконец нашел безопасное уединенное местечко. Это была расщелина между двумя невысокими продолговатыми холмами, по которым бы не прошел ни один жнец, ни один пастух не попался бы в поле зрения, ни единый дымок, никакие детские крики не выдали бы близкого жилища; затем он прочел письмо снова. И спустя несколько часов, когда потрясение немного улеглось, он решился написать ответ.
На обратном пути из Дамфриса Хоупа застало ненастье: деревья трещали и гнулись, лошади устали, из леса доносились выстрелы, точно там шла настоящая война. Хоуп решил, что ему лучше пройти пешком до Лонгтауна мили три или четыре. Молодой кучер не слишком удивился: в течение всего путешествия его временный хозяин проявлял изрядную эксцентричность. Он непременно желал посетить место, где заключалось столько тайных и запрещенных законом браков. В окрестностях Гретна-Грин Хоуп приметил стоявшую особняком величественную скалу, называемую Локмейбен-Стоун и служившую в свое время неким «камнем перемирия». Об этом ему поведал один из местных жителей, который отправился сопровождать богатого и вольнодумного дворянина к самому берегу Солуэй-Ферт.
— Это тогда было, — принялся рассказывать провожатый Хоупа, глядя снизу вверх на гигантскую скалу, покрытую лишайником и побитую непогодой, — когда все кланы сошлися у этого самого камня. Англичане вона откуда пришли, — не оборачиваясь, он ткнул большим пальцем через плечо, однако же Хоуп проследил за направлением и разглядел почти на самом горизонте фигурки рыбаков с их неизменными сетями, — а наши вон с той стороны, ну и давай спорить, кто чего за скот должен. Ну и вот, выбрали там одного парня, и по двенадцать мужчин с каждой стороны пошли к нему судиться. Ну, так вот, судились-рядились, ну и все ж таки договорились между собой, так уж и на следующий год дела пошли. Вот так все и наладилось, ну, если вы смекаете, о чем я говорю.
Хоуп был вполне удовлетворен.
— Да вы только посмотрите на это место, — с негодованием произнес он, — никому дела до него нет. Словно оно и не значит ничего. Место, где был заключен мир, где была установлена справедливость и свершилось правосудие, кто его посещает? Лишь единицы? — Его спутник согласно закивал. — Единицы? — И снова грустный кивок. Хоуп, нащупывая в кармане шестипенсовик, отыскал только шиллинг и подумал, что у того вряд ли найдется сдача. — Это самое впечатляющее место из всех, что мне доводилось видеть с тех пор, как я отправился на север, в провинцию. Спасибо вам.
Он бросил серебряную монетку своему провожатому, и тот, поймав ее обеими руками, отвесил Хоупу последний, самый низкий поклон.
Когда Хоуп вылез из кареты, черкнув записку «дорогой жене» и объявив лонгтаунскому кучеру, что предпочитает пройтись пешком, чтобы слегка поразмять ноги да протрясти задок, тот лишь ухмыльнулся, представляя, как будет рассказывать приятелям о чудачествах своего седока, и с ветерком погнал пустую карету по дороге. Девушка, за которой он ухаживал, работала на ферме на въезде в Лонгтаун, и, быть может, ему посчастливится найти ее где-нибудь на подворье, уговорить выйти и, если все сложится удачно, прокатить в этой прекрасной карете. А если еще и Боженька закроет глаза на его маленький грешок, то он заберется к ней в карету…
Переступая с ноги на ногу, Хоуп терпеливо ждал, когда карета, тяжело громыхая, скроется из виду. И даже после этого несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь к гневным порывам ветра в ветвях деревьев. В такие минуты он в особенности остро чувствовал близость к природе. Порывы ветра, бившие в лицо, дождь, хлеставший по щекам, лишь усиливали в нем ощущение жизни. Да и тучи в небе были именно такие, какие больше всего нравились ему: массивные, серые, с белыми отливами и даже с серебристыми нитями, стремительно бегущие по небосводу, словно спасаясь от гнева Божьего. Вскоре стало смеркаться, сквозь густые ветви деревьев и без того скудный свет с трудом освещал размытую дождем дорогу, всю в ямах, колеях и колдобинах. Но постепенно оживление сменилось опустошенностью, с которой Хоуп отчаянно боролся последние сутки. По мере того как безрадостное настроение овладевало им, шаги его замедлялись, неистовство природы, еще совсем недавно радовавшее его, представилось ему вдруг тягостным, невнятным и бесконечным стоном оскорбленного целомудрия. Деревья раскачивались, скрипуче протестуя против напора ветра, тучи, светлые на фоне мрачных холмов, показались ему олицетворением его собственных пороков и опасений. Внезапно тело его словно бы налилось свинцом, и, выйдя на берег реки, он решил отдохнуть.
Опустошенность нахлынула гигантской волной и накрыла Хоупа. Его голова бессильно упала на грудь.
Ради всего святого, зачем он жил на этой земле?
Неужели же он и впрямь законченный злодей? Без малейшей надежды искупить собственные грехи? На самом деле Господь прощал грешников гораздо худших, нежели он, но все они раскаялись… А раскаялся ли он сам? Как нашли они в себе силы свернуть с широкой дороги порока и ступить на тернистый путь праведности, ведущий к Господу? Как же он сам может очиститься и ступить на этот праведный путь, если причиняет боль единственному, самому дорогому ему существу на свете? Как сам он может избавиться от зла, если продолжает разрушать жизнь женщины, ради которой ему более всего хотелось стать хорошим?
— Можешь ли Ты вразумить меня? — бормотал он, а затем, словно в его душе была незаживающая рана, воскликнул: — Можешь? — Он возвысил голос, стараясь перекричать нарастающий гул ветра. — Откроешь ли Ты мне, как сделать это? Умоляю Тебя! Я сделаю все, чего бы Ты ни потребовал от меня, только подскажи, как мне сделать это: сказать правду, не причинить боль Мэри и сохранить ее любовь. Если я ее потеряю, я конченый человек. Я должен ее сохранить. Она — моя последняя надежда. Возможно, единственная надежда. Но если только я расскажу ей правду, я причиню ей ужасную боль… и Ты знаешь это. А это значит потерять ее, потерять ее любовь. Ты же знаешь, какое она невинное дитя. Ты все знаешь о Мэри — Марии. Твою мать звали так же. Вероятно, и ее заботам вверяли овец в Святой земле… Я бывал там. Мне так жаль, я слышал множество рассказов, и рассказы эти повествовали об овцах, о колокольчиках, что звенят на их шеях, о козах, о бесплодных холмах и как рождались притчи во время долгого дневного перехода из Иерусалима до Иерихона. Но так уж случилось. Я лишь хочу, чтобы Ты понял меня… нет, я жажду помощи Твоей. Возможно, Ты не желаешь, чтобы вошел я в Царствие Твое. Но именно Ты сказал, что возрадуешься более всего, когда грешник раскается и обратится в веру Твою… Ты так сказал — и я верую в это. А еще Ты сказал: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!» Я пришел, обремененный невыносимой ношей, и в этом правда. Я буду сидеть здесь до тех самых пор, пока не получу ответа. Почему все должно быть лишь одним испытанием? Но не важно. Именно это является испытанием? Я расскажу Мэри правду, причиню ей боль, потеряю ее, докажу Тебе, что я достоин веры Твоей, и тогда… Что? Я заставлю ее страдать. Я останусь в одиночестве. И я снова впаду перед Тобой в грех, не пройдет и полдня. Дозволено ли мне говорить с Тобой так? Дозволено ли мне говорить с Тобой вообще? До сего дня Ты всегда отвечал на призывы мои. О да. В Скарборо, будь благословенно имя Твое, о Господи, ибо я есть лишь тленная плоть. И в тот раз, когда я направлялся в Америку, в такую же ночь, как эта, но только в безбрежном море, и тогда я молился, и Ты спас мой корабль, вынес его на сушу в полной безопасности. И теперь мне снова надо говорить с Тобой, потому что никто, никто другой на всей этой грешной земле, не выслушает меня и не поймет, как Ты… но Ты ведь понимаешь меня?
Хоуп тяжело опустился на колени в вязкую грязь. Он молитвенно сложил ладони перед собой и поднял лицо навстречу дождю, видя лишь облака, гонимые ветром, который жалобно завывал в кронах скрипящих деревьев.
