Кристина зашла забрать кувшин и исходящую паром лохань. Он не предпринял ни единой попытки пофлиртовать с ней, впрочем, как и она с ним. В ином настроении он, наверное, постарался бы приложить немалые усилия, стремясь преодолеть ее равнодушие — чересчур показное и даже оскорбительное. Однако теперь он был ей в некоторой степени благодарен за такую холодность — ведь не всякий же день ему обязательно волочиться за любой доступной женщиной.

Он откровенно забавлялся, наблюдая за тем, с каким усилием она заставляет себя казаться невозмутимой, вынося из комнаты лохань с гноем и кровью.

— Вам что-нибудь еще будет угодно, сэр?

«Как он отвратителен, — подумала она, — вышагивает тут в своей расстегнутой рубахе, точно конюх в подпитии…»

— Нет, благодарю, Кристина. Мне надо как следует поспать после прогулок по горам на свежем воздухе.

— В таком случае спокойной ночи… сэр. — Эта короткая заминка прозвучала некоей уступкой.

Несмотря ни на что, он чувствовал себя вполне бодро. Однако провести еще один вечер в компании мистера Вуда ему казалось совсем уж немыслимым. И первого вечера, который они провели за фамильярной беседой с глазу на глаз, вполне довольно. Она и без того обеспечит ему немалый кредит доверия, которым придется воспользоваться при малейшем случае. Кроме того, Хоуп ощущал, что несколько взвинчен и настроен весьма воинственно. Как бы в таком состоянии не совершить непоправимой оплошности.

После изнуряюще жаркого сухого июльского дня наступил вечер, не принесший долгожданной прохлады. Даже старожилы не могли припомнить такого теплого лета. На вересковых пустошах случались пожары.

Хоуп порывисто распахнул все окна в комнате и выглянул во двор, взор его устремился через всю панораму города, туда, где в сумеречных просторах высился Скиддау — высеченное из камня еще в доисторические времена изображение гигантского зверя, покоившегося на лапах и с поднятой головой. Воздух был наполнен звуками, разносившимися по всей долине. Перезвон упряжи и колокольчиков на шеях коз, шумная сутолока многочисленной компании, собиравшейся на берегу, всплески озера, откликнувшегося приливом на появление полной луны, лай собак, мычание коров, блеяние овец, ржание лошадей… И все эти ночные шумы и крики говорили о том, что сегодняшняя ночь в городе и его окрестностях будет весьма беспокойной. Но именно такого вот беспокойства, даже более того — хаоса, Хоупу и не хватало. Он жаждал этого.

Полковник открыл дверь и позвал прислугу. Однако на сей раз на зов его пришла не Кристина, а совсем другая девушка. Он велел ей принести еще воды. Ей трижды пришлось сбегать с парой тяжелых кадушек, пока широкая низкая ванна, высотой по бедро, не оказалась заполнена теплой водой. И каждый раз Хоуп все сильней ощущал в себе возрастающее желание.

— Через десять минут можешь вернуться сюда с ромом…

— Джоанна.

— Твое имя будет все время вертеться у меня на языке, — он насмешливо и одновременно весьма двусмысленно облизнул губы, заставив ее рассмеяться, — пока я буду принимать вечернюю ванну…

— Мистер Вуд сказывал, что отродясь ни видал таких чистюль, как вы.

— Ну, если это и порок, то он угоден Господу, Джоанна… А ты ведь не местная, верно?

— Да уж само собой. Из Лондона я. На лето приехала, помогать.

— И как тебе нравится в Кесвике?

Она тряхнула головой. Это нехитрое движение привлекло его внимание к гриве рыжевато-каштановых волос, и, воспользовавшись моментом, Хоуп уже с интересом оглядел девушку. Его взгляд скользнул ниже по изнуренному лицу, хранившему тем не менее проказливое выражение; грудям, вполне крепкими и упругим, хотя и небольшим; и по ее ладной фигуре, которая, как он догадывался, сохраняла весьма приличные формы благодаря постоянному физическому труду на свежем воздухе.

— И сколько же тебе лет, Джоанна?

— Семнадцать.

— Ну, что ж, тогда принеси мне рому. Минут через десять.

Забравшись в ванну, он принялся тереть себя с яростным остервенением, а затем, не вытираясь, натянул на голое мокрое тело льняной халат, получая удовольствие от ощущения ткани на влажной коже. Затем он расставил и зажег все свечи. Такой простой девушке, как Джоанна, комната его могла бы показаться настоящей сокровищницей Аладдина — прекрасная одежда, сверкание столового серебра, груда белья, превосходный несессер, несколько пар обуви, шляпы, книги, футляры для часов, шелка, сияние гиней[21] на письменном столе. Он подошел к окну, вглядываясь во тьму ночи, и даже не обернулся, когда она вошла.

— Поставь на письменный стол, Джоанна. — Ох уж этот соблазн для бедной служанки — горка гиней! Тех самых гиней, что еще совсем недавно являлись собственностью ее хозяина, мистера Вуда. — И будь любезна, убери ванну.

Ей едва хватило сил поставить медную ванну на подставку и утащить ее вон из комнаты. Затем Джоанна вернулась, заперев за собой дверь. Хоуп только теперь обернулся к ней, закрыв окно.

— Возьми гинею со стола, Джоанна. И подай мне рому. Гинея для тебя.

Девушка изо всех сил старалась сдержаться и ничем не выдать торопливости, однако же в результате все ее движения стали медленны, чересчур медленны. Сначала она налила в бокал рому из бутылки, затем взяла гинею, и Хоупу даже показалось, будто она рассмотрела монетку хорошенько, словно бы проверяя — он даже улыбнулся, — затем неторопливо положила ее в карман платья и только после этого поднесла ему бокал с ромом.

— Тебе нравится ром, Джоанна?

Она кивнула и сделала маленький глоток, Хоуп склонился к ней, она поднесла бокал к его губам, и полковник осушил его до дна. Джоанна уронила бокал на целый ворох белья, который еще недавно выгрузили из кареты. Затем Хоуп ловко поддел рукой подол ее платья и задрал его чуть выше талии, она тут же принялась суетливо, рывками стягивать одеяние через голову. Он отступил на шаг и воззрился на нее. Джоанна скинула платье, затем нижнюю рубаху, и тогда он подхватил ее на руки, легко удерживая ее стройное молодое тело, а она обхватила его торс ногами.

Держа ее на вытянутых руках, он двинулся к постели. Плотно сжав тонкие губы, она боялась выдать себя хотя бы малейшим звуком. Сомкнув ноги вокруг него, она все сильней и сильней прижимала его к своей груди. Хоуп хотел было назвать ее по имени, но никак не мог его вспомнить. Ему страстно хотелось одарить ее нежностью и лаской. Он гордился тем, с каким искусством и мастерством умел доставить женщинам наслаждение, и все его прежние пассии были очень благодарны ему за его старания. Но в отличие от всех прочих эта худая девушка с крепким телом ничего такого не желала. Она корчилась и изгибалась под ним в спазмах неудовлетворенной страсти, которая, казалось, поглотила все ее существо без остатка, так и не пробудив истинной чувственности. Даже ощутив, что он уже кончил, она продолжала неистово прижиматься к нему, вскидываясь и изгибаясь с энергичными стонами, и это вызывало в нем лишь что-то похожее на жалость. Хоуп постарался ее приласкать, однако она с неожиданной яростью отбросила прочь его руки, точно он причинил ей боль, и теперь никакие извинения не способны были загладить его вину. Как он и предполагал, она не смогла дать ему ни нежности, ни теплоты. Девушка лишь на мгновенье отстранилась от него, а затем снова вцепилась в него крепкими руками, пытаясь вновь заняться любовью. Однако Хоуп уже был не в настроении, он довольно жестко и с усилием отстранил ее разгоряченное тело от себя, она цеплялась за него, точно слепая, и ее истомленное лицо озарялось светом свечей.

Все обернулось совсем не так, как ему хотелось.

И все же он сам мысленно пообещал себе, что ни в коем случае не станет обращаться с ней плохо. Она лишь удовлетворяла свою похоть с ним, как он в свое время проделывал то же самое с другими. При всем том она могла бы проявить хоть чуточку больше теплоты к нему. Некоторое время Хоуп лежал рядом с ней, делая вид, будто все прошло самым лучшим образом, и когда она внезапно, одним неуловимым движением выскользнула из постели, натянув платье, он поблагодарил ее, пожелав спокойной ночи. Она же не ответила ему ни слова.