На лице Кангранде отразилось сомнение.

– Хм. Поживем – увидим. Во всяком случае, Капуллетто ответил щедростью на щедрость. Пир, который он устроил в честь святого Бонавентуры, был просто великолепен. Я давно так не плясал.

– О да, праздник удался, – подтвердил Кастельбарко, передавая поднос. – Людовико заверил меня, что намерен каждый год устраивать нечто подобное.

– Позор, что Гаргано там не было, – произнес Баилардино.

– Его приглашали, – возразил Кангранде. – Я лично проверил. Однако он решил не ходить. Сказал, что не хочет портить людям удовольствие. Позор, самый настоящий позор.

Залпом осушив кубок, Нико принялся вертеть в руках нож.

– А знаете, синьоры, кто мне больше всех понравился? Бонавентура и его жена. Мне говорили, что она сумасшедшая; никогда не слышал такой великолепной словесной перепалки, как у этой молодой четы!

– Да уж, они все бельишко успели на людях прополоскать, – подхватил Баилардино и потянулся, чтобы вновь наполнить кубок Нико. – Выходит, праздник-то немного и в честь молодого Петруччо – он ведь Бонавентура. А его сумасшедшая жена, кажется, падуанка?

– Да, – подтвердил Кангранде. – Похоже, по нашей милости в Падуе скоро ни одной невесты не останется.

– Я слышал, она ждет ребенка, – встрял Поко, заслужив взгляд Нико, не обещавший ничего хорошего. Пажам не положено было говорить, когда их не спрашивают, и все остальные пажи соблюдали это правило. Однако новость Поко показалась настолько интересной, что благородные синьоры легко простили ему нарушение этикета.

Баилардино хлопнул в ладоши.

– Прекрасно! Что за год выдался – сплошные дети! Кто тебе сказал, Джакопо?

– Да, кто? – спросил, давясь от смеха, Кангранде. – Похоже, твои шпионы получше моих.

– Я тут вожу знакомство с одной девушкой из дома Бонавентуры… – начал Поко, скромно потупившись.

Ему отвечали смехом и ухмылками. Баилардино явно веселился.

– Так держать, Джакопо! Может, еще чья-нибудь жена в положении, а мы и не знаем?.. Какого черта!

Занавеску шатра довольно бесцеремонно откинули, и внутрь буквально ворвался один из солдат Кангранде.

– Мой господин, беда!

Пятеро военачальников мигом вскочили из-за стола. Опрокидывая скамьи, они бросились за солдатом вон из шатра. Поко и остальные пажи не отставали.

– Смотрите, мой господин! – И старый вояка махнул рукой в сторону Кальватоне.

Все устремили взоры к стенам города. Стены светились красным изнутри.

– Неужели измена? – вскричал Пассерино.

– Боюсь, что да, – мрачно произнес Кангранде. – Только, пожалуй, не такая измена, о какой ты подумал.

– Что же тогда? – удивился Кастельбарко. – Кремона атакует?

– Нет. Кто-то решил устроить погром, чтобы меня скомпрометировать. Седлать коней! К оружию! Посмотрим, может, еще удастся все исправить.

Нико подтолкнул Поко, который в ужасе смотрел на усиливающийся пожар.

– Шевелись, парень! Забудь о доспехах. Тащи сюда стеганый камзол, меч и шлем. Быстрее! – И Нико дал ему хорошего пинка.

Поко бросился бежать.

Пятнадцать минут спустя Кангранде уже предводительствовал конным отрядом. Вокруг царил хаос. Мужчины горели заживо, женщины кричали под солдатами в тяжелых доспехах, спешившими удовлетворить свою страсть и не щадившими даже юных девушек. Впрочем, кричали не все женщины – некоторым насильники предусмотрительно перерезали глотки, прежде чем перейти непосредственно к делу. На улицу выбежал ребенок, и его тут же задавил взбесившийся конь. Кровь скапливалась между булыжниками мостовой, лилась на каменные стены, булькала в запрокинутых ртах обгоревших трупов.

Поко дрожал с головы до пят, округлившимися глазами наблюдая резню. Потянуло запахом горелого человечьего мяса, и юношу вырвало на месте – он едва успел свеситься с седла. Рвать было уже нечем, а спазмы в желудке все не отпускали. Поко огляделся, не зная, что делать; глаза слезились от дыма. Он увидел, как Нико заколол насильника, а Кангранде мечом прекратил муки горящего мужчины. Обнажив свой меч, Поко поскакал за ними по улицам, помогая при каждом случае.

Выехав на площадь, утопающую в крови и задыхающуюся в дыму, они услышали клич: «Даешь резню!» Призыв передавался от одного германского наемника, из тех, кого Кангранде оставил в городе, к другому. Клич этот итальянцы переняли бог знает у кого в качестве руководства к действию, и означал он, что руководства отныне нет никакого. На целый день отменялись наказания за грабеж, насилие, даже убийство. Клич был словно пропуск, позволявший солдатам удовлетворять свои самые низменные инстинкты, обогащаться или же в одном отдельно взятом городе мстить всему миру за несправедливость. Военачальники нередко сами позволяли своим солдатам учинять резню – в качестве награды за все тяготы похода. Иногда солдаты объявляли резню самовольно.

– Окружайте их! – приказал людям Кангранде. – Убивайте каждого, кто по первому требованию не встанет в строй!

Воины с готовностью повиновались, обратив клинки против недавних союзников; в клинках отражались налитые гневом глаза военачальников. Борьба шла за каждую площадь, несколько солдат оставалось, чтобы защитить горстку чудом выживших. Почти час понадобился, чтобы взять ситуацию под контроль, да и это удалось главным образом потому, что защищать было уже некого. Поко не сводил глаз с Кангранде – тот, казалось, вообще не знает усталости. Кангранде был словно ураган: ярость, закрученная воронкой, не вырывалась наружу лишь до поры до времени. В ужасе Поко скакал по улицам, впустую размахивая мечом в ответ на каждое чинимое у него на глазах беззаконие. Но вот отряд выехал на площадь, где наемники играли в странную игру: горящими палками загоняли в перевернутые корзины какие-то шары. При ближайшем рассмотрении шары оказались человеческими головами. Некоторые головы были совсем маленькие. Поко заплакал; и именно на этой площади он в первый раз убил человека. Именно на этой площади не уцелел ни один наемник.

Капитан быстро понял, что Кальватоне не спасти, и не стал вызывать пожарные бригады в помощь спасательным отрядам. Лишь когда его люди стали задыхаться в дыму (на огонь они уже не обращали внимания), Кангранде дал приказ покинуть город.

В лучах догорающего на западе солнца тлели руины Кальватоне. У обрушившихся ворот выстроились оставшиеся в живых наемники. Их принудили спешиться и опуститься на колени. Все они были более или менее тяжело ранены. Взгляды их не отрывались от Кангранде, восседавшего на своем великолепном коне. Перед ним в немыслимо огромный костер падали последние балки, поднимая столбы искр и пепла. Кангранде долго смотрел в никуда, не шевелясь; наконец повернулся к Кастельбарко и вполголоса отдал приказ. Кастельбарко хлестнул коня и поскакал в лагерь.

Предводитель наемников, не вставая с колен, произнес:

– Der Hund![63] За что ты нас наказываешь? Мы лишь выполняли твои распоряжения!

Кангранде соскочил с коня, бросился к германцу и ударил его по лицу сначала тыльного стороной руки, затем ладонью.

– Мой приказ? Разве я приказывал убивать, грабить, дискредитировать меня? Я поклялся, что не причиню им зла! От кого вы слышали такие распоряжения?

Наемник покачнулся и уронил голову, что-то пробормотав. Кангранде снова ударил его.

– Я спрашиваю, от кого?

– Распоряжения были в письменном виде, – возразил наемник, еле ворочая разбитой челюстью.

– Так покажи мне их!

– Не могу, der Hund! Последним пунктом было сжечь бумагу.

– Очень предусмотрительно. И кто же привез эту загадочную бумагу?

– Я никогда прежде не видел этого человека. Но на нем была одежда с цветами герба Скалигера. А на бумаге стояла твоя печать, der Hund!

Кангранде помедлил, снова ударил наемника кулаком в железной рукавице, выбив ему оставшиеся зубы. Затем вскочил на коня. В глазах его стояли слезы, вызванные отнюдь не дымом. Ни к кому не обращаясь, Кангранде произнес: