Джакопо Алагьери взял флаг в другую руку и протянул Пассерино фляжку. Данте упросил Кангранде позволить младшему сыну участвовать в походе. «Сделайте из него настоящего мужчину, – говорил поэт, – как из моего Пьетро».

– Пьетро и до моего вмешательства был настоящим мужчиной, – отвечал Кангранде. – Впрочем, как вам будет угодно.

Джакопо определили в пажи к Нико. Джакопо знал, что его синьор пока от него не в восторге. А все потому, что Поко не видел смысла в полировке меча – ведь не пройдет и часа, как меч опять потускнеет; или в смазывании маслом доспехов, которые в данный конкретный день вообще не понадобятся. Брату его не пришлось ходить в пажах, о нет. Сумасшедшая скачка в Виченцу – и пожалуйста, Пьетро стал рыцарем. Поко жаждал подобного случая, момента, когда он мог бы показать себя во всей красе. Возможно, такой момент настанет сегодня. Вот почему Поко, вместе со своим господином подъезжая к воротам осажденного города, вел себя безукоризненно.

– Смотрите, синьор! – указал он поверх плеча Нико. – Они открывают ворота!

– Еще бы им не открывать. Они же не дураки. – Нико вернул фляжку своему пажу, глаза которого чуть не выскакивали от невыразимой преданности, и не смог сдержать смех. – Успокойся – ты все сделал правильно. Если к полудню мой конь будет как следует вычищен, а мой шлем будет сиять как зеркало, я возьму тебя с собой в шатер Скалигера на неизбежный праздничный обед. А теперь соберись – ты должен казаться важным и суровым. Эти сукины дети поступили умно, однако некоторые из них все же чувствуют себя трусами. – Нико ухмыльнулся. – Вот умники вроде меня никогда себя в трусости не обвинят. Это удел людей, лишенных воображения. Так-то.

Поко поскакал вперед, чтобы представить Скалигеру старейшин Кальватоне, затем проехался по городу – выезд был заявлен как осмотр Скалигером башен и стен, но на самом деле имел целью показать Скалигера кальватонезцам во всей красе. Через час все вернулись в лагерь. В Кальватоне осталось только несколько германских наемников – они должны были выбрать дома для постоя.

В палатке у Нико да Лоццо Поко чистил, тер, полировал все, что попадалось под руку. Случайно он уничтожил тончайшую гравировку на наголеннике – взял не ту металлическую щетку, – но наголенник был уже предусмотрительно спрятан на самое дно сундука. Нико, вошедший в палатку переодеться к обеду, скроил именно такую физиономию, какую Поко ожидал увидеть в качестве награды за труды.

– Славно поработал. Пойди умойся да смени рубашку.

Вскоре Поко уже стоял позади своего господина в шатре Кангранде и наблюдал, как рассаживаются сам Кангранде и четверо его военачальников. Кастельбарко уселся напротив Нико, Баилардино да Ногарола подле него. Кангранде занял место во главе стола, Пассерино Бонаццолси – в дальнем конце.

– За мудрых кальватонезцев, – провозгласил Кангранде, поднимая кубок. – Я очень рад, что не пришлось соперничать с Оттоном.[61] Пассерино, скажи, если бы я покончил жизнь самоубийством из-за поражения в битве, ты бы, подобно военачальникам Оттона, бросился в мой погребальный костер?

– Я бы бросил туда Нико, – отвечал Пассерино.

– Да, пожалуй, этого было бы достаточно, – кивнул Кангранде.

Нико хмыкнул.

– И это вместо благодарности моему серебряному языку, который открыл для вас ворота Кальватоне, словно девичий бутон расковырял.

– Тогда уж Кальватоне – не девушка, а дешевая девка, раз так легко уступила, – заметил Баилардино.

– Притом уродливая, – добавил Пассерино. – Видели, в каком состоянии у них ратуша?

– Бедность – не порок, – вмешался Кастельбарко.

– Конечно, не порок, а нехватка гражданской гордости.

– Виноват Кавалькабо, – сказал Кангранде. – Скряга и фанатик. А его бесспорный наследник, Корреджо, в десять раз хуже. Говорите что хотите о других гвельфах – они кто угодно, только не скупцы. Посмотрели бы вы на пригороды Флоренции, которые равны по статусу Кальватоне!

– Корреджо не так уж плох, – возразил Баилардино. – Его племянница просватана за моего брата.

– Ну, в таком случае он просто соль земли, – съязвил Нико.

– Если уж речь зашла о Флоренции, – произнес Кастельбарко, прежде чем Баилардино успел проглотить наживку да Лоццо, – Джакопо, говорят, флорентинцы решили простить твоего отца. Это правда?

Кангранде рассмеялся.

– Да, Джакопо! Расскажи им, расскажи!

Расплывшись в улыбке, Поко сделал шаг вперед и начал:

– В июле мой отец получил письмо…

– На имя Дуранте Алигьери из цеха аптекарей,[62] – вставил Кангранде. – О поэзии ни слова. Извини, Джакопо. Продолжай.

– Так вот, в письме отцу предложили амнистию. Он может вернуться во Флоренцию, когда пожелает.

– И как это они сподобились? – произнес Пассерино.

– Нет-нет, подождите. Чем дальше, тем заманчивее, – снова перебил Кангранде. – Они условия ставят.

– Условия? Интересно, какие?

Поко закатил глаза.

– Во-первых, отец должен выплатить огромный штраф, во-вторых, принять публичное покаяние.

– И в чем же оно будет заключаться? – спросил Пассерино.

Кангранде опередил Поко с ответом.

– Ему нужно вползти в городскую тюрьму на коленях, а из тюрьмы выйти одетым во власяницу и дурацкий колпак, со свечой в руке. В таком виде нужно пройти по улицам до баптистерия Святого Джованни – святого, в честь которого Данте назвал своего умершего первенца, которого, кстати, старейшины ему не позволили похоронить на родине. В баптистерии Данте следует объявить себя виновным и раскаявшимся и молить старейшин о прощении.

– Полагаю, Данте отказался от подобной милости, – произнес Пассерино.

– Ко всеобщему изумлению, да.

Все засмеялись. Поко, раздосадованный тем, что Скалигер испортил ему весь рассказ, собирался уже уйти в тень своего синьора, как вдруг Баилардино спросил:

– А что твой брат, Джакопо? Как у него дела?

– Это ты интересуешься или моя сестра? – не преминул съязвить Кангранде.

– У меня, как ни странно, случаются и собственные мысли, – парировал Баилардино. – Итак, Джакопо, что поделывает твой брат?

– Он поступил в Болонский университет, – сказал Поко. – Надо думать, дела у него неплохи.

– Я позаботился, чтобы у него был доход, – добавил Кангранде самым что ни на есть ровным голосом. – Точнее, приход. Небольшой, в Равенне.

– Ты мог бы просто вернуть его, – заметил Кастельбарко.

– А еще проще было бы выслать тебя. А то ты много болтаешь.

Повисло неловкое молчание. Прервал его Нико.

– Я рад, что мы продвигаемся. Если мы возьмем Кремону, все разговоры вокруг Монтекатини сами собой прекратятся.

– Побойся Бога, Нико, – произнес Пассерино. – Угуччоне делла Фаджоула – наш друг и союзник, а ты ему одной победы жалеешь. Тем более, что ему нужно на одну победу больше, чем нам.

– Десять тысяч убитых и семь тысяч пленных, – присвистнул Баилардино. – Не так уж плохо.

– Без людей Кастракани он бы не справился, – сказал Кастельбарко. И добавил специально для Кангранде: – Вам никогда не приходило в голову, мой господин, что эти продажные кондотьеры еще себя покажут? Как только лето начинается, они выбирают, какая война им больше по нраву. Многие специально, год повоевав за одного правителя, на следующий год нанимаются к его противнику, чтобы война подольше не кончалась. Мы тратим на них огромные суммы, но ведь преданность за золото не купишь.

– Верно, – кивнул Кангранде. – Нико, скажи, за что можно купить преданность?

– За землю, – немедля ответил Нико. – За землю, и еще раз за землю. Одни сражаются в битве, а то и в целой войне, во имя князя или Господа. Но если вы хотите, чтобы человек сражался за вас до конца дней своих, дайте ему землю. Взять хоть Капуллетто. Вы наполнили его кошель золотом через край, вы пожаловали ему титулы, однако ничто не могло привязать его к вам крепче, чем поместье в окрестностях Бардолино. Теперь он предан вам более, чем если бы был вашим сыном.