Той же ночью на дороге в Верону

– «О», характерное для Джотто.

У Пьетро успело сложиться впечатление, что отец диктует ему даже сны. Вот и сейчас он – казалось, специально – подбирал такие слова, которые превращали сон в навязчивый полубред. Пьетро стал сниться камень, на котором кисть выводила правильный круг.

Художник выбрал красную краску. Круг получился кровавый.

– Пьетро, я с тобой разговариваю.

Пьетро подскочил в трясущейся карете.

– Извините, отец.

– Проклятые кареты. Ты не находишь, Пьетро, что в наше время у человека слишком много удобств? Вот в седле ты бы ни за что не заснул.

Шторы были опущены, но и в темноте Пьетро живо представлял отца: длинное, худое лицо сделалось еще длиннее от недовольной гримасы. Моргая и изо всех сил стараясь не раззеваться, Пьетро произнес:

– Я не спал. Я думал. О чем вы говорили, отец?

– Я ссылался на легендарное «О» великого Джотто.

– А-а-а… Почему?

– Почему? Ты спрашиваешь почему?! Потому что ничего не может быть возвышеннее размышлений о совершенстве. В данном случае это еще и метафорично. Человек заканчивает жизнь в том же состоянии, что и начинал. – Отец выдержал многозначительную паузу.

На плече Пьетро мирно посапывала голова младшего брата.

«Поко, значит, позволено спать. А я, значит, сиди и слушай отцовы рассуждения. Создавай, так сказать, эффект аудитории».

Пьетро приготовился к очередной цветистой фразе, однако услышал, к своему удивлению, совсем простые слова.

– Да, мы заканчиваем жизнь там же, где начали. Очень надеюсь, что так оно и есть. Может, и я однажды вернусь домой.

Отец сразу показался стариком.

Пьетро потянулся к нему, а голова Поко плавно сползла на сиденье.

– Конечно, отец, вернетесь! Теперь, когда работа ваша опубликована, должны же эти болваны понять, кого изгнали! Они позовут вас обратно! Хотя бы ради того, чтобы с гордостью именоваться вашими соотечественниками.

Поэт горько усмехнулся.

– Мальчик мой, как же мало ты знаешь о гордости! Разве не гордость заставила их изгнать меня?

«Нас, – подумал Пьетро. – Изгнать нас».

Мелькнул свет, и позади возникло шевеление – Джакопо сонно мотал головой. Пьетро попытался вызвать в себе укол совести за злорадство: ага, и брат проснулся!

– Даже звезд нет, – пробормотал Джакопо, выглянув в окно.

– В это время суток их никогда не бывает, – констатировал отец. Крючковатый нос навис над его жесткой черной бородой. Глаза поэта были глубоко посажены, словно специально для того, чтобы легче уходить в тень. Отчасти именно из-за этой особенности Данте Алагьери называли дьяволом.

Свет оказался не предвестником утра. Он исходил от факелов в руках сопровождающих карету. Путешествовать ночью без охраны было опасно. Правитель Вероны снарядил целый отряд для защиты своего гостя.

Верона. Пьетро не случалось бывать в этом городе, хотя отец сюда уже приезжал.

– «О» великого Джотто, – произнес Пьетро. – Отец, вы ведь думали о Вероне?

Данте кивнул, пригладил бороду.

– Что это за город? – спросил Пьетро.

Джакопо оторвался от окна и тоже стал слушать.

Отец улыбнулся. Пьетро не привык к его улыбкам и сейчас поразился, насколько одно мимическое движение способно изменить лицо. Перед ним сидел молодой человек.

– Ах, Верона, восходящая звезда Италии! Город сорока восьми башен. Родина Большого Пса. Мое первое пристанище. – Последовала пауза, затем слово «refugio»[5] подверглось повторению и дегустации и наконец было отложено до лучших времен. – Да-да, здесь приняли того, кому отказали в других городах. Что за глупцы! Я прожил в Вероне более года. Я дважды наблюдал приход к власти семейства Палио. Полководцем тогда был Бартоломео – честнейший человек и вдобавок необычайно жизнерадостный. Теперь я понимаю непоправимость ситуации. Когда место Бартоломео занял его брат Альбоино, я решил уехать. Что хорек против гончей? Кроме того, на мое решение повлияла некрасивая история с Капеллетти и Монтекки.

Пьетро хотелось спросить, что это была за история, но Джакопо его опередил. Он подался вперед и нетерпеливым голосом задал совсем другой вопрос:

– А что за человек новый правитель Вероны? Что за человек Большой Пес?

Данте только покачал головой.

– У меня нет слов, чтобы описать его.

«Не исключено, – подумал Пьетро, – что отец просто понятия не имеет, кто такой Большой Пес. Конечно, отец слышал рассказы о нем, однако за двенадцать лет человек ведь мог и измениться».

– Но он хоть ведет войну? – не отставал Джакопо.

Данте кивнул.

– Война сейчас с Падуей, за город Виченцу. Император перед смертью дал Кангранде титул имперского викария Тревизской Марки, каковой титул означает, что Кангранде является правителем Вероны, Виченцы, Падуи и Тревизо. Естественно, тревизцам и падуанцам это не понравилось. Виченцей управляет друг и зять Кангранде, Баилардино да Ногарола. Ему ничего не стоило присягнуть брату своей жены.

– А как же война за Виченцу? – спросил Пьетро.

– Когда-то Виченца находилась под властью Падуи, потом сбросила ярмо зависимости и заключила союз с Вероной. Два года назад Падуя решила вернуть Виченцу. – Данте покачал головой. – Понимают ли эти глупцы всю глубину своей ошибки? Они ведь дали Кангранде повод к войне и теперь могут, помимо уже потерянной Виченцы, потерять и другие земли.

– А что делают тревизцы и венецианцы?

– Тревизцы выжидают, надеются, что Падуя победит армию Кангранде. А венецианцы… Они сами по себе. Сидят в своей лагуне, город со всех сторон защищен, ни гвельфы их не интересуют, ни гибеллины. Их вообще не интересует политика – постольку, поскольку она не влияет на торговые дела. Однако Кангранде, если отвоюет свои права, всю их торговлю прикроет. Тогда они, пожалуй, зашевелятся. Хотя, по-моему, после Ферарры венецианцев нелегко втянуть в войну, – с усмешкой добавил Данте.

– Может, нам повезет, и мы увидим сражение! – воскликнул Джакопо. Ему было четырнадцать, политика его, как и венецианцев, не интересовала. С того самого дня, когда Поко присоединился к ним в Лукке, Пьетро беспрерывно выслушивал его излияния о том, до чего славно было бы сделаться кондотьером[6] и оставаться им, пока не приведется доказать собственную храбрость какому-нибудь подвернувшемуся под руку королю или хотя бы правителю, который и произведет его, Джакопо Алагьери, в рыцари. И тогда настанет для него роскошная жизнь.

Хотелось бы и Пьетро помечтать о роскошной жизни. Наверное, именно такая жизнь считается нынче правильной и ведущей к правильной и славной смерти. Женщины, деньги, шрам-другой… Роскошь? К роскоши и у Пьетро, и у его брата и сестры отношение было как у людей, когда-то эту роскошь имевших. После изгнания Данте из Флоренции семья разорилась, и мать Пьетро жила теперь исключительно на собственное приданое.

Однако представить себя солдатом Пьетро не мог. В свои семнадцать он даже ни разу не удосужился подраться с приятелем, не говоря уже о неприятеле. В Париже, правда, ему наскоро преподали урок владения мечом, в ходе которого Пьетро усвоил, какая сторона меча предназначена для снятия голов. Остальные приемы ведения боя он изучал исключительно по книгам.

Пьетро, как второго сына в семье, по обычаю прочили в священники. Его уделом должны были стать книги, молитвы и, возможно, садоводство. Он плел бы политические интриги, не знал бы недостатка в деньгах. Однако два года назад в Париже умер старший брат Пьетро, Джованни. Пьетро нежданно-негаданно был произведен в наследники и присоединился к отцу в изгнании. С тех пор они скитались – перебрались через Альпы обратно в Италию, жили в Пизе и Лукке. А от Лукки-то рукой подать до Флоренции. Ничего удивительного, что отец непрестанно думает о родине.