Музыковедов, литературоведов он не принимал всерьез, считая, что науки об искусстве – лженауки. У Дау было на тот счет любимое выражение: «А, это – обман трудящихся!» Чудачество, мальчишество, но переубедить его было невозможно.

Однажды в Институт физических проблем зашел солидный мужчина средних лет. Он сказал, что хочет поговорить с Ландау. Его проводили в комнату теоретиков. Во время разговора Ландау с незнакомцем в комнату несколько раз заглядывали физики. Дау что-то объяснял собеседнику, а тот делал записи в блокноте. Наконец Дау вежливо проводил его.

– Кто это был? – спросил один из друзей Льва Давидовича.

– Писатель Леонид Леонов.

– Зачем он приходил?

– Он хотел выяснить, где граница между веществом и антивеществом. По его мнению, такая граница существует.

– Что же ты ему ответил?

– Я ответил уклончиво, – рассмеялся Дау.

Я уже рассказывала, что не встречала человека, который помнил бы столько пословиц, частушек, прибауток, сколько Лев Давидович, не говоря уж о стихах. Среди них были наиболее любимые, пригодные чуть ли не на все случаи жизни.

Например, Кора разочарованно произносит:

– Тебе приглашение от Х. Но ты, конечно, не пойдешь?

– Не пойду.

– Почему?

– Скучно.

– Но если бы У. пригласили, он бы пополз.

– А я не такая, я – иная. Я вся из блесток и минут.

Поскольку Дау любил доводить до совершенства свои устные миниатюры, они легко запоминались.

Однажды он придумал классификацию разговоров. К первому, высшему, классу принадлежат «беседы», вызывающие у людей прилив мыслей. Это творческие разговоры, они придают ценность общению. Ко второму, среднему, классу относятся «пластинки», то есть разговоры, которые можно «прокручивать» сколько угодно раз. Для них особенно хороши «вечные» темы – о любви, о ревности, о взаимоотношениях супругов, о жадности, о лени, – словом, о жизни. Дау очень любил разговоры-«пластинки»: они удобны на отдыхе, в поезде, при знакомстве с женщинами.

Наконец, третий, низший, тип разговора – «шум». Это полное отсутствие какого бы то ни было смысла, только акустические колебания.

Дау считал, что никогда не стоит говорить с девушкой о физике. Во-первых, для нее это страшно утомительно, во-вторых, это заведет вас в тупик. Если она ничего не поймет, ей будет досадно, если поймет – еще хуже: вам уже никогда не удастся настроить отношения с ней на романтический лад, а у нее исчезнет восторженное преклонение пред вашей профессией. Лучше всего обратиться к старому проверенному средству – «пластинкам». Что может быть проще – завести разговор о кино, о популярных артистах, о живописи, о поэзии...

Придумал Дау и классификацию научных работ. Они подразделяются на пять классов: замечательные (заносятся в Золотую книгу человечества), очень хорошие, хорошие, терпимые и «патологические» (ошибочные, никчемные). Одно время обсуждался вопрос о том, чтобы устроить под председательством весьма известного британского астрофизика международный конгресс физиков – «патологов» на большом теплоходе, вывести его в открытое море и пустить ко дну. Шутки шутками, но ненависть к «патологам» была всерьез.

Можно себе представить возмущение Ландау, когда один из «патологов», взгромоздясь на трибуну, начал речь, полную бахвальства и надменности, словами: «Мы, ученые...»

– Ученым может быть пудель, – сказал Дау. – И человек, если его хорошенько проучат. А мы просто научные работники.

С занудами он попытался разобраться еще в Ленинграде. К первому классу относятся гнусы (скандалисты, драчуны, грубияны), ко второму – моралинники (выделяют продукт морали – моралин), к третьему – постники (отличаются недовольным, постным выражением лица), к четвертому – обидчивые (всегда на кого-нибудь в обиде).

– Истребление зануд – долг каждого порядочного человека. Если зануда не разъярен, это позор для окружающих, – повторял он.

Придумал он и классификацию женщин: к первому классу принадлежала немецкая кинозвезда Анни Ондра, сероглазая блондинка типа Мэрилин Монро, ко второму – хорошенькие блондинки со слегка вздернутым носом, третий класс – ничего особенного («Не то чтобы страшные, но можно и не смотреть»), четвертый класс – лучше не смотреть («Не опасны для людей, но пугают лошадей»), пятый класс – неинтересные («Смотреть не хочется»).

Была у него и классификация мужчин: это уже упоминаемые нами душисты – те, кого интересует душа избранницы, и красивисты – их больше волнует внешность. Красивисты в свою очередь подразделяются на фигуристов и мордистов. Себя Дау называл красивистом-мордистом. Особо выделялись подкаблучники, мужчины безвольные, слабые, которыми помыкали жены. Именно из боязни стать подкаблучником Дау в юности решил, что никогда не женится.

Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания необыкновенной красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.

– Красавицы встречаются так редко, так что, по справедливости, я бы, конечно, повысил ей оценку. Пусть приходит.

– Хороша справедливость! – вставила Кора.

А о физической теории он мог сказать:

– Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине она все-таки правильна.

А иногда раздавалось и такое:

– Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!

Или так – капризным тоном:

– В принципе это возможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что я и думать об этом не хочу.

«Присутственные места» разделялись по пяти классам в порядке убывания качества: учреждение, заведение, лавочка, кабак, бардак.

Институт физических проблем, где Ландау проработал четверть века, относился к высшему разряду. Когда по требованию всемогущего Берии Петр Леонидович Капица был отрешен от должности, Дау все время жаловался друзьям, что работать стало невозможно, придется уходить из института: это не институт, а бардак.

Однажды Дау сказал жене:

– Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь – это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведет.

Увы, он оказался прав.

У него с моей мамой были бесконечные споры: мама работала в Институте психологии, занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребенком.

Один его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив некоторое время у своей мамы, возвращался к супруге.

– Это гусь, каких поискать! – сказал о нем Дау. – Неужели непонятно, что причины, заставляющие бежать его из дома, остаются неизменными?

Каким непреклонным, насмешливым и злым стало лицо Льва Давидовича, когда он слушал похвалы одного из своих учеников в адрес некоего «талантливого ленивца». Ответ Дау был краток:

– Но ведь он же паразит. Вроде вши. За всю свою жизнь он не сделал ничего полезного.

Конечно, Дау часто бывал резок, слишком резок. Это происходило потому, что он не допускал никаких компромиссов. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Он свирепел, слушая «житейские премудрости», оправдывающие сделки, махинации и приспособленчество.

Во многих его часто повторяемых высказываниях определенно звучат педагогические нотки.

– Человек должен заслужить, чтобы его уважали, – повторял Лев Давидович ученикам. – Не станете же вы с уважением относиться к вору, бездельнику или негодяю. Это только те, кто равнодушно относится к людям, твердят об уважении ко всем без исключения.

Дау любил жизнь, но надо сделать существенную оговорку: жизнелюб Ландау ничего общего не имеет с тем «наслажденцем», который способен предать доверившееся ему сердце, или с пустым фактом. Возвышенно-романтическое отношение Дау к любви включало и рыцарское отношение к женщине, и недопустимость случайных связей, которые он называл профанацией святого чувства.

Насколько радостно он внимал рассказам о любящих друг друга людях, настолько грустно ему становилось, когда разговор заходил о жене, которая держит слабовольного супруга под башмаком, или о муже-деспоте.