Где бы ни был Дау, там звучали стихи. Он читал Гумилева, Лермонтова, Жуковского, Киплинга. Любил старинные баллады. Киплинга читал только по-английски. Любил переведенную Маршаком старинную английскую балладу, начинавшуюся словами:

Дау очень трогательно относился к поэтам, которых считал незаслуженно забытыми. В первую очередь это Огарев:

В исполнении Ландау это звучало очень современно.

Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».

Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если».

Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.

Дау знал множество загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.

Однажды Лев Давидович составил список стихов, которые он помнил наизусть. Он написал его на листе из школьной тетрадки в клеточку. Причем писал не через клетку, как обычно, а в каждой строчке крошечными, неровными буквами:

Этот список неполон. Даже из тех стихотворений Гумилева, которые Дау как-то продиктовал мне на даче, в него не попали любимые «У камина» и «Рыцарь счастья». Нет здесь и знаменитого «Если» Киплинга. И Байрон сюда тоже не внесен.

Дау знал несчетное множество частушек – на все случаи жизни. И все это было, как говорят, «в активе», он постоянно что-то декламировал. Я уже не говорю об отдельных стихотворных строках, которые он вставлял в разговор, спрашивая при этом: «Откуда? Кто автор?» Он был переполнен поэзией, просто шагу не мог без нее ступить. К слову сказать, на его примере можно опровергнуть неумное утверждение, что поэзия, мол, хороша лишь для поэтов, а для прочих она в лучшем случае помеха: размягчает волю, сбивает с пути истинного, превращает в изнеженных поэтических гурманов. И особенно такая напасть угрожает России, словно нам мало прочих бед. Но вот Дау без стихов и дня не мог прожить, а как много сделал он в науке.

Ему стихи не мешали. Когда Дау читал наизусть, лицо его менялось, менялся голос и выражение глаз. Читал он «с подвываниями»: когда я была маленькая, он меня часто пугал такой декламацией. Не то чтобы он раскачивался в такт стихам или издавал слишком громкие звуки, нет – он не был похож на шамана, не впадал в транс. Его чтение, такое странное для всякого, кто слышал его впервые, было по-своему мелодично, напевно. Пусть эта манера исполнения была непохожа на другие, но она была для него одним из способов самовыражения. Читал он чаще всего из внутренней потребности и уж? во всяком случае, не на публику.

Если вспомнить известное определение Варлама Шаламова, что поэт – это тот, кто написал или выучил тридцать стихотворений (определение спорное, но столь близкое к истине), так по этим меркам Дау был не только физик. Он был поэт. Бесчисленные стихотворения, которые он так часто повторял, прошли через его сердце, стали частью его души. Они уносили его от унылой прозы будней и были ему совершенно необходимы. Вырывались они самопроизвольно. Когда Ландау брали меня с собой на дачу, и мы вместе проводили час в машине, стихи начинали звучать где-то на выезде из Москвы и продолжались до самой Мозжинки под Звенигородом. Чаще всего Дау читал Гумилева.

Ничто в такой степени не открывает родства душ талантливейших русских поэтов и ученого, как стихотворение «Рыцарь счастья». В нем – жизненная философия Ландау. Словно он много говорил о жизни с автором, словно они часто общались. Ведь Дау хотел сделать счастливыми тех, с кем был близок. Дау тоже был Рыцарем счастья, он тоже мог сказать:

В несметном множестве стихов, которые помнил Дау, было одно наиболее часто повторяемое:

То, как он читал эти строки, приоткрывало его душу. Это душа подвижника. Огаревские строки суровы и торжественны, как молитва: Дау отчеканивал каждое слово, выдерживал паузы, ни одно другое стихотворение он не произносил с большим чувством.