– Да разве? Тогда давайте поговорим о том, что вам известно. Например, о чем вы говорили с кардиналом Нгови и монсеньором Мишнером?

В голосе явственно слышалось раздражение. Архивариус молчал.

– Из вашего молчания я заключаю, что речь шла о пропавшем документе и вы причастны к его исчезновению.

Валендреа понимал, что этот удар причиняет старику боль. Как архивариус он обязан оберегать документы церкви. Пропажа одного из них навсегда дискредитирует его.

– Я не сделал ничего предосудительного, я только открыл хранилище по приказу Его Святейшества Папы Климента Пятнадцатого.

– Я верю вам и считаю, что сам Климент втайне от всех похитил эту запись. И я хочу ее найти. – Валендреа умышленно смягчил тон, давая понять, что он поверил объяснению кардинала.

– И я хочу… – начал архивариус и вдруг осекся, как будто боясь сказать что-то лишнее.

– Ну, говорите, ваше преосвященство.

– Я, как и вы, потрясен пропажей документа. Но я понятия не имею, когда это произошло и где его искать.

Судя по его интонации, он твердо решил стоять на своем.

– А где Мишнер?

Он был почти уверен в ответе, но решил, что подтверждение его догадок избавит от опасений, что Амбрози идет по ложному следу.

– Не знаю, – ответил архивариус, и его голос чуть дрогнул.

Тогда Валендреа задал действительно интересующий его вопрос:

– А что Нгови? При чем тут он?

По лицу кардинала было видно, что он понял.

– Вы ведь боитесь его?

Замечание не смутило Валендреа.

– Я никого не боюсь, ваше преосвященство. Я просто хочу знать, какое отношение имеет камерленго к Фатимским откровениям.

– А я не говорил, что он имеет к ним какое-то отношение.

– Но вы ведь вчера говорили об этом?

– Я этого не сказал.

Валендреа спокойно опустил взгляд в книгу, тактично давая понять, что упрямство старика его ничуть не задевает.

– Ваше преосвященство, я отправил вас на пенсию. Но я могу и снова принять вас на службу. Вы хотите умереть здесь, в Ватикане, в должности кардинала-архивариуса Католической церкви? Вам бы не хотелось, чтобы пропавший из архива документ вернулся? Или ваше личное отношение ко мне значит для вас больше, чем ваш профессиональный долг?

Старик переступил с ноги на ногу, и по его молчанию стало заметно, что он обдумывает предложение Валендреа.

– Чего вы хотите? – наконец спросил он.

– Скажите мне, куда уехал отец Мишнер.

– Утром мне говорили, что он уехал в Бамберг. – В его голосе звучало смирение.

– Значит, вы солгали мне?

– Вы спросили, где он. Я не знаю, где он. Но мне говорили, что он уехал в Бамберг.

– А зачем?

– Там может быть документ, который вы ищете.

Теперь надо узнать еще кое-что.

– А Нгови?

– Он ждет звонка отца Мишнера.

Руки Валендреа сжали старинную книгу. Он не стал надевать перчатки. Зачем? Все равно завтра от этого фолианта останется лишь пепел. И теперь самое главное:

– Нгови хочет узнать содержание пропавшего документа?

Старик кивнул, как будто его откровенность причиняла ему боль.

– Они хотят узнать то, что вам, похоже, и так известно.

Бамберг, Германия

1 декабря, пятница

11.00

Мишнер и Катерина последовали за Ирмой Ран через Максплац, на другой берег реки. На кованой железной решетке пятиэтажной гостиницы красовалась вывеска с надписью «Кёнигсхоф» и датой – 1614 – год постройки здания, объяснила Ирма.

На протяжении нескольких поколений гостиница принадлежала ее семье. Ирме она досталась по наследству от отца, когда ее брат погиб на войне. С обеих сторон здание окружали бывшие рыбацкие хижины. Изначально оно служило мельницей, и, хотя водяного колеса давно уже не существовало, с тех пор сохранились крыша, балконные решетки и украшения в стиле барокко.

Ирма открыла в гостинице небольшую таверну и ресторан и сейчас провела своих гостей внутрь, усадила за столик у окна.

Полуденное небо затянули облака. Судя по всему, скоро пойдет снег. Ирма принесла гостям по бокалу пива.

– Ресторан открывается вечером, – объяснила она. – Тогда здесь будет полно народа. Нашу кухню здесь любят.

Мишнеру не терпелось задать вопрос:

– В церкви вы сказали, что Якоб предупреждал, что мы приедем. Он так и написал в своем последнем письме?

Она кивнула:

– Он написал, что приедете вы, и возможно, вместе с этой очаровательной женщиной. Мой Якоб умел быть чутким, особенно во всем, что касается вас, Колин. Можно называть вас так? У меня такое чувство, будто я вас давно знаю.

– Я бы не хотел, чтобы вы называли меня как-то иначе.

– А я Катерина.

Она улыбнулась обоим, и Мишнеру понравилась ее улыбка.

– Что еще написал Якоб?

– Он рассказал мне о вашей дилемме. Об утрате веры. Раз вы здесь, то вы, видимо, читали мои письма.

– Я не мог и представить себе всю глубину ваших отношений.

За окнами пропыхтела направляющаяся на север баржа.

– Мой Якоб был открытым человеком. Он посвятил свою жизнь другим. Посвятил себя Богу.

– Но ведь не только Ему, – тихо заметила Катерина.

Мишнер ожидал от Катерины подобного замечания. Вчера она прочла письма, которые ему удалось спасти, и страсть Фолкнера поразила ее.

– Мне раньше не нравилось, как он себя вел, – спокойно продолжала Катерина. – Я видела, какое давление он оказывал на Колина, как убеждал его поставить на первое место церковь. Но я ошибалась. Теперь я вижу, что как раз он больше, чем кто-либо, мог понять нас…

– Он понимал вас, – подхватила Ирма. – Он всегда говорил мне, как тяжело Колину. Он хотел рассказать ему правду, признаться, что он тоже не один, но я запретила ему. Было не время. Я не хотела, чтобы о нас знали. Это касалось только нас. – Она посмотрела в глаза Мишнеру. – Он хотел, чтобы вы остались священником. Ему была нужна ваша помощь, чтобы провести реформы. Наверное, он даже тогда знал, что однажды вы еще скажете свое слово.

Мишнер не мог промолчать:

– Он пытался реформировать церковь. Не силой, а убеждением. Он был миролюбивым человеком.

– Но при этом, Колин, он был прежде всего человеком. – В конце фразы ее голос дрогнул, как будто на нее вдруг нахлынули воспоминания, и она не стала сопротивляться им. – Слабым и грешным человеком, как и все мы.

Протянув руку через стол, Катерина накрыла своей ладонью ладонь пожилой женщины. Глаза обеих женщин заблестели.

– Когда начался ваш роман? – негромко спросила она.

– Когда мы оба были детьми. Я уже тогда знала, что люблю его и всегда буду любить. – Ирма прикусила губу. – Но я также знала, что он никогда не будет принадлежать мне. Полностью. Он уже тогда хотел стать священником. Но мне вполне хватало того, что мне принадлежало его сердце.

Мишнеру хотелось задать еще один вопрос. Он не знал зачем. Не мог объяснить. Это было не его дело. Но он почувствовал, что сейчас можно спросить об этом:

– И ваша любовь так и осталась платонической?

На несколько секунд она задержала на нем взгляд, затем на губах появилась легкая улыбка.

– Да, Колин. Якоб не нарушил своих церковных обетов. Это было бы немыслимо и для него, и для меня. – Она посмотрела на Катерину. – Судить себя надо по законам своего времени. Мы с Якобом – люди из другого века. Наша любовь сама по себе уже была грехом. Заходить еще дальше было просто невозможно.

Мишнер вспомнил слова Климента в Турине: «Несложившаяся любовь всегда причиняет боль».

– Так вы все это время жили здесь одна?

– У меня есть семья, свое дело, друзья и Бог. Я знала любовь мужчины, полностью посвятившего себя мне. Не физически, но во всем остальном. Мало кто может этим похвастаться.

– И вас никогда не смущало, что вы не можете быть вместе? – спросила Катерина. – Я не имею в виду секс. Я имею в виду – быть просто физически рядом друг с другом. Ведь это, должно быть, нелегко.