Все почему-то полагают, что я уже много раз рассказывал о своей жизни, а я только начал. Мне хотелось бы, чтобы эту книгу читали, как если бы она была у меня первой. Нет, я не отказываюсь от своих прежних сочинений, напротив, надеюсь, что когда-нибудь кто-нибудь наконец заметит… ну, и так далее и тому подобное. Но до сих пор я описывал человека, коим не являюсь, каким, наверно, хотел бы быть, – спесивого соблазнителя, тайного кумира моего достойного во всех отношениях внутреннего Я. Раньше я считал искренность занудством. И вот впервые пытаюсь выпустить на свободу существо еще более зажатое, чем я сам.

Писатель может в процессе писательства рвать стягивающие его путы на манер Гудини. Литература способна служить проявителем – как в фотографии. За это я и люблю жанр автобиографии: мне кажется, что внутри каждого из нас дремлет искатель приключений, дремлет и ждет своего часа, и, если удастся дать ему волю, результатом станет потрясающая, удивительная история. «Однажды мой отец познакомился с моей матерью, потом я родился и прожил жизнь». Вау, да ведь если задуматься, офигительнее вряд ли что придумаешь! И пусть всему миру плевать на это с высокой колокольни, наша волшебная сказка при нас. Разумеется, моя жизнь ничуть не более интересна, чем ваша, но, попрошу заметить, и не менее. Это просто жизнь, причем она у меня единственная. Если есть хотя бы один шанс на миллиард, что своей книгой я сумею увековечить отца, мать и брата, – значит она стоила того, чтобы ее написать. У меня такое ощущение, что в кипу бумаги я сунул карточку с надписью большими буквами: «ЗДЕСЬ МЕНЯ НИКТО НЕ БРОСАЕТ».

Ни один обитатель этой книги никогда не умрет.

Сквозь написанные страницы вдруг проглянула картинка. Так мальчишкой я брал монету в один франк, накрывал ее листом бумаги и тер сверху грифелем, пока во всем своем полупрозрачном великолепии не появится силуэт Сеятельницы.

В то время Францией правил человек, убежденный, что религия придает смысл жизни. Разве это причина, чтобы устраивать такой ад на земле? Мое нелепое злоключение напоминает какую-нибудь католическую притчу. Трогательная история с автомобильным капотом открыла мне новые горизонты – как яблоко, долбанувшее по черепу Ньютона. Я решил, что больше не буду кем-то другим. Они хотят, чтобы я изображал блудного сына, возвращающегося домой? Нет, я стану самим собой, но пусть никто не заблуждается: на прямую дорогу я все равно не вернусь. Тюрьма была моей геенной. Я осужден, остается уверовать. Вот моя самая католическая черта – я предпочитаю запретные удовольствия. Я не заслужил публичного позора, но теперь точно знаю, что всегда буду идти на риск. Вам не удастся взять надо мной контроль. Вы объявили мне войну. Так имейте в виду: я никогда не буду биться на вашей стороне, потому что выбрал другой лагерь. «Мне чрезвычайно уютно с моим клеймом», – писал Бодлер Гюго, когда были запрещены «Цветы зла». Не верьте, если я стану вам улыбаться, остерегайтесь меня, я – трусливый камикадзе, я подло лгу вам, я неисправимо испорченный человек, испорченный, как полностью разрушившийся зуб. Подумать только, меня называют тусовщиком, тогда как на самом деле после 1972 года я вообще не способен жить в обществе. Ну да, я ношу пиджак и галстук, и мои туфли вчера вычистил служащий роскошного парижского отеля. Но я – не с вами. Я веду свое происхождение от героя, погибшего за Францию, и если ради вас гублю себя, то это у нас фамильное. Такова миссия каждого солдата – и каждого писателя. У нас так принято: мы умираем ради вас, но мы все равно не с вами.

Такие вот мысли бродили у меня в голове, пока моему брату в парадном зале Елисейского дворца вручали орден Почетного легиона. Это было вскоре после моего выхода из тюрьмы. Мать надела красные серьги, отец – темно-синий костюм. Президент Республики как раз дырявил пиджак Шарля, когда моя крестница Эмилия, девчушка трех лет, громко заверещала: «Мама, я сейчас обка-а-каюсь!» Президент сделал вид, будто не расслышал этого анархистского вопля. Со стороны мы казались дружной семьей. Опершись спиной о позолоченную колонну, я пригладил пятерней волосы. У меня это своего рода тик – когда я не знаю, куда девать руки, всегда запускаю пальцы в волосы, заодно и голову можно почесать. Выходящие в парк окна заиндевели от холода. Я подошел поближе, посмотреть на деревья, и вдруг неожиданно для самого себя вывел на заледеневшем стекле горделивую букву А.

Сегодня у меня больше не идет носом кровь, как в семь лет, когда я боялся, что умру. Я в Гетари, вдыхаю не кокс, а йод. После моего освобождения из тюрьмы прошло две недели; за спиной у меня, разрезая небо пополам, возвышается Ларун. Слева – ныряющие в океан Пиренеи. Справа, где вода слишком холодна, скала отступила подальше: безжалостные волны Атлантики наводят на нее страх. Пройду еще метра два, и мне стукнет сто лет. Моя тетя Мари-Соль рассказывала, что в 1936 году отсюда открывался вид на город Ирен, залитый ночными огнями. Потом во Францию пришла война, и мой дед ее проиграл. Я шагаю по каменистому пляжу Сеница, сегодня, в феврале 2008 года, и держу за руку свою дочь. В воздухе висит водяная пыль, как от комнатного увлажнителя «Evian». К сожалению, с 2003 года постановлением муниципального совета запрещена ловля креветок. Не могу сказать, что это мой самый любимый пляж, но вот иду по нему и трепещу от радости. Сейчас отлив; дочка скачет с камня на камень как козочка, только мелькают тонкие длинные ноги. Правда, козочка одета в бежевую куртку, обута в замшевые сапоги и распевает «Бросай девчонок» Франс Галь. И еще козочка любит задавать философские вопросы.

– Папа!

– Да?

– Что тебе больше нравится: считать, думать или находить?

– Э-э-э…

– Ну, как ты любишь говорить: «я считаю, что…», «я думаю, что…» или «я нахожу, что…»?

– Ну-у… Мне кажется, «я нахожу, что» звучит как-то скромнее.

– Значит, ты любишь находить.

– Больше, чем считать или думать. Это легче.

Тридцать шесть лет назад, в тот знаменательный день, что сохранился в моей памяти, дед учил меня не только ловить креветок. Еще он познакомил меня с искусством кидать в воду камни.

– Главное, – наставлял он меня, – выбрать подходящий голыш. Плоский и круглый. Вот смотри.

В тот единственный запомнившийся мне день на пляже было пустынно. Пьер де Шатенье поставил меня лицом к морю, завел мне руку за спину и начал показывать замах точь-в-точь как тренер по гольфу или теннису. Старый седовласый солдат нашел время, чтобы обучить тщедушного внука правильному броску, от которого камень прыгает по воде как мячик.

– Развернись назад, отведи руку подальше, вот так, хорошо. И – оп! – пошел!

Шлеп.

– Нет, Фредерик, этот голыш не годится, он слишком тяжелый.

Мой камень самым жалким образом ушел на дно, оставив на черной воде круги, похожие на бороздки виниловой пластинки. Но дед не собирался отступать.

– Дедушка, да зачем это надо – кидать в воду камни?

– Ну что ты, это очень важное дело. Мы не просто бросаем камни – мы бросаем вызов силе тяготения.

– Как это?

– Если ты просто бросишь камень в воду, он пойдет ко дну, и все. Но если ты заведешь руку под углом двадцать градусов и отправишь камешек в полет по правильной траектории, то одержишь победу над силой тяготения.

– То есть все равно проиграешь, но не сразу.

– Именно.

Вот как раз этому и научил меня дед. Нос у меня больше не кровоточил, во всяком случае, я о нем забыл. Он терпеливо поправлял меня:

– Смотри, разворот должен быть как у «Дискобола».

– Кто такой диксобол?

– Греческая статуя. Не важно. Постарайся вообразить, что ты кидаешь диск.