Я всё же наведался в положенный срок на оговорённое место, видел даже того мальчишку, спасённого мною, что сейчас беззаботно бросал в воду камни и непрестанно оглядывался по сторонам, вероятно ожидая моего появления. Более того, к этому времени я уже определённо точно знал, кем именно он мне приходится, хотя я до сих пор так и не узнал его имени. А приходился он ни много, ни мало, как моим братом по матери. Её и того широкоплечего дядьки сыном. Я понял это ещё тогда, когда не успев толком обсохнуть, пробирался обратно к нашему с Травкой дому. Таким образом, река, что несколько лет назад должна была принять по воле нашей матери старшего из её сыновей, то есть меня, не получив обещанную жертву, попробовала заполучить её самостоятельно спустя годы, путём взятия сына младшего. Если бы не моя быстрая реакция и не менее доброе сердце, опять-таки моё собственное, то она могла лишиться и второго сына.

Мой брат! Как это звучит….

Мы почти ровесники, разница в возрасте не более двух лет. Мы могли ведь расти с ним бок о бок, играть вместе, рыбачить, ночевать в лесу у костра. Мы могли быть не только братьями, но и друзьями. Почему же мир так несправедлив ко мне?!

У него есть всё. Мать, отец, семья, возможно ещё и меньшие. У него есть крепкий дом, наверное, даже кошка и собака. Как же обойтись без них в деревенском доме?

А что есть у меня? Бабка Травка, старая Кошка, и проветриваемая всеми ветрами избушка. То есть почти ничего…. Хотя, с другой стороны, разве этого так уж и мало?

И всё же, ведь всё то, что было у него, могло быть и моим. Почему же так? Почему он, а не я там? Почему я, а не он здесь? Что нас разделяет? Только какие-то жалкие два года жизни.

Мне вдруг стало противно разглядывать его неестественно чистую и новую одежду, ухоженные, коротко-остриженные светлые волосы, добротно собранный детский лук, что лежал рядом на траве.

А у меня никогда не будет лука, ТАКОГО лука не будет. Лишь только латанная-перелатанная рубаха и такие же порты, перешитые из старых бабкиных юбок, неухоженные длинные волосы, что теперь приходилось завязывать в хвост. Вот, пожалуй, и всё, что я имел. И никакого тебе лука!

Ну, и пусть! Не нужен мне никакой лук. Зато у меня будет меч. Да я его хоть завтра вырежу, если только захочу, ну, и если смогу, конечно. Но единственным существом, которого у меня уже никогда не будет, тем, кого мне никто и никогда не сможет заменить, была мама.

Неожиданно рассердившись на свою мать, за то, что она некогда меня так бесчеловечно бросила, на своего брата, что сидел теперь весь такой красивый из себя на берегу, на Травку, которая не утопила меня, когда у неё была такая возможность, и на себя самого за то, что так внезапно раскис, я повернулся и бросился прочь. Прочь от этой реки, от этой деревни, от этого парнишки на зелёной траве и, прежде всего, от себя самого.

Но, как известно, от себя не убежишь. Да и убегал я видимо слишком громко, так как вскоре меня нагнал знакомый голосок.

— Подожди, постой, не уходи.

Но я не остановился и даже не обернулся, по-прежнему уносясь отсюда.

— Я буду ждать тебя здесь через неделю. — Послышалось мне знакомое вослед.

А упрямый ведь оказывается у меня вышел братец!

Кто был виноват, что я никак не мог жить простой человеческой жизнью? Не знаю! Но никак не я, это уж точно. Так почему же именно я должен был расплачиваться за чужую вину?

Грехи отцов и матерей, несомненно, накладывают свой отпечаток на жизни их детей, но об этом мало кто думает, когда совершает грехопадение. А потом начинаются непременные «Как?» «Что?» «Да за что?». Но когда появляются эти вопросы изменить что-либо мы, как правило, уже не в силах. Так кто же всё-таки был виноват в том, что я такой, какой я есть?

Мать моя точно была человеком, отсюда и её твёрдое убеждение, что я исчадие ада и заслуживаю смерти, это же подтверждает и рождение у неё второго здорового малыша. А мой отец?

Я видел его несколько раз в году, где-то один-два раза не больше, вернее я видел крупного волка с белой прядью на лбу, который, как мы с Травкой подозревали, и был моим настоящим родителем. Похоже, это был тот самый зверь, что когда-то сохранил нам с нею жизнь. Не знаю, был ли он на самом деле моим отцом, или это только наша с бабкой выдумка, но почти каждый раз, когда он появлялся, он помогал нам. Он словно проведывал меня, оберегал. Но, с другой стороны, за все эти годы он так ни разу и не появился передо мной в человеческом обличье, не заговорил. Оттого как-то сам собой напрашивался вывод, что он был и не оборотнем вовсе, а просто волком, по каким-то непонятным причинам положительно к нам настроенным. Конечно, тогда вставали вполне резонные вопросы, отчего и почему, но ответить на них сам я был не в силах.

Волки не люди, у них нет того страха перед необъяснимым, нет излишней жестокости. Возможно, он просто почувствовал тогда во мне примесь родной крови и отнёсся к её обладателю…, не знаю даже… по-человечески что ли. Не ведаю, как всё было на самом деле, но внешне дела обстояли именно так….

Я ещё несколько раз побывал на указанном моим братом месте, но мы с ним так толком и не поговорили. Всё было однообразно. Я наблюдал за ним со стороны, искал между нами сходства и различия, потом он неизменно меня замечал, потому, как я особо не скрытничал, и бежал за мной убегающим, назначая новую встречу через неделю. И непременно я приходил в шкуре волка, не рискуя показать мальчишке своё истинное лицо, раз уж так здорово прокололся и предстал перед ним в самый первый раз нашей встречи в зверином обличии. То, что происходило между нами, нельзя было назвать дружбой, совсем нет. Скорее это была некая своеобразная игра, в которой участвовали мы двое. Она не была придумана нами, скорее существование ей дала сама жизнь….

Но однажды он сам не пришёл на нашу обычную встречу. Я не то чтобы расстроился, но всё-таки несколько переполошился, в конце концов, привычка большое дело, а я к этим встречам привык. Это было, пожалуй, даже глупо, но я решился пробраться к нему в деревню и заглянуть в окно его родного дома, дома который мог бы быть моим. Хотя, возможно, на самом деле мне просто очень хотелось увидеть мать….

И я увидел её. Она с лёгким беспокойством на лице прикладывала сыну на лоб смоченную в холодной воде тряпицу, я и сам так порою поступал, когда заболевала моя бабка. У него, вероятно, был жар, что ж, это всё объясняло. А она так беспокоилась о нём, кормила с плошки бульоном, гладила вспотевшие волосы. Мне так хотелось оказаться на его месте, пусть с температурой, насморком и красным горлом. Но я не мог, как бы страстно того не желал.

Ну и пусть он болеет, решил я тогда для себя. Пусть ему будет плохо. Пусть она поймёт, что он ничем не лучше меня и даже хуже. Я вот, например, совсем никогда не болею, никогда-никогда.

Помню, я тогда ещё сам испугался своих собственных мыслей. Если бы меня слышала Травка, она, вероятно, очень пожалела бы о том, что когда-то сохранила мне жизнь, ведь размышления мои были полной противоположностью её ожиданий.

Я тихо заскулил, понуро опустил мохнатую чёрную голову и поспешил домой. Осознание полного одиночества накатило на меня новой волной.

После этого случая, я не видел его очень долго. Наверное, несколько месяцев. А когда мы снова встретились, выяснилось, что он всё это время каждую неделю ждал меня на означенном месте.

— А где ты живёшь? — Всё выспрашивал он.

Я молчал.

— А сколько тебе лет?

Я хмурился, не знаю, замечал ли он это по моей звериной роже, но по-прежнему молчал.

— А у тебя есть родители?

— Отстань. — Наконец-то ответил я, ещё больше нахмурившись.

Но он не отстал, а наоборот обрадовался, что я, в конце концов, заговорил, и поток слов из его рта понёсся ещё более бурной рекой.

— Почему ты так долго не приходил? А я тебя ждал. Потом я, правда, поболел немного. Но я всё равно тебя ждал. — Не унимался мальчишка.