Я знавал тех, кто окружал Марию-Антуанетту, когда она устроила сельскую жизнь для себя в Малом Трианоне. Они рассказывали, что никто не должен был бросать то, что делал, или вставать, когда королева Франции входила в комнату в своих муслиновых платьях и шляпе, плоской, как блин. Она прислонялась к стенам, расписанным поддельными трещинами. Она ходила без фижм и шлейфа месяцами напролет и разрешала всем сидеть в своем присутствии. Она ходила на ночные прогулки по деревне, где искусное встречалось с искусным и где преобладало притворство. Основные отличительные черты стерлись, когда она бросила роскошь ради смертельной простоты.

Король оказал поддержку американским мятежникам, восставшим против английского монарха. Тогда появились американцы во главе с господином Бенджамином Франклином, американским послом — все в коричневых шерстяных костюмах, с ненапудренными волосами и в меховых шапках, ходившие по Парижу без всякой свиты. Мода повернулась лицом к охваченной восстанием стране. Придворные по примеру Франклина отказались от лент и перьев, надели тяжелые башмаки и взяли в руки толстые палки, смешиваясь с толпой, которая не могла их узнать, и вступали в драки. Все это была мода, а что такое мода, как не маскировка?

Бенджамин Франклин видел, как первый шар доктора Монгольфье, наполненный горячим воздухом, поднялся над Версалем в сентябре 1783 года. Шар был синий с желтым и плыл над толпой, в которой находился Уильям Питт Младший.

К тому времени, как говорили, Мария-Антуанетта стала совершенно развратна — то была некая Мессалина, предающаяся половым мерзостям со множеством любовников обоих полов. Ходили слухи, что теперь у нее в Малом Трианоне появилась бриллиантовая комната. Libelles против нее разбрасывали в комнатах Версаля; на площадях разыгрывались непристойные кукольные пародии. Каждый мог купить два тома «Частной жизни королевы» с порнографическими гравюрами; вскоре появилось множество книг такого сорта. Писали, что она спит и с братом короля графом д’Артуа, и с родным братом и что она дорого стоит.

В те дни она дразнила молодого английского гостя Уильяма Питта, совершенно не зная, как тот связан с бриллиантом, который она носит. Господин Питт рассказал ей историю человека, который пригласил его во Францию. Человек, который обещал ввести Питта в общество, оказался каким-то бакалейщиком. Мария-Антуанетта вспоминала о бакалейщике и посмеивалась всякий раз, когда видела молодого Уильяма Питта.

В двадцать пять лет королева перестала танцевать и попросила мадам Кампан сообщить ей, когда для нее придет время перестать носить цветы в волосах, когда она утратит первую свежесть. К тому времени, когда умерла ее дочь-младенец Софи, 19 июня 1787 года, свежесть действительно утратилась. Два года спустя ее сын дофин Луи-Жозеф лежал при смерти в Медоне, скрученный туберкулезом позвоночника, горящий в лихорадке. Это был не по годам развитый ребенок, изучавший историю, всегда добрый с теми, кто прислуживал ему, благородный душой и манерами.

Пасквили не прекращались. Королева знала, что народ за пределами двора ее ненавидит; когда она проезжала, люди шикали или хранили молчание.

5 мая 1789 года король надел «Регент» и драгоценности короны в последний раз. Случаем послужило открытие ассамблеи Генеральных Штатов и конец абсолютной монархии, божественных прав и тому подобных вещей. Камень, сам рожденный в великих катаклизмах, осенял своим светом очередной переворот.

Король и королева вынуждены были пройти от собора Нотр-Дам до церкви Святого Людовика, а их семилетнего умирающего сына поддерживали у окна. Король неторопливо брел в роскошном платье, расшитом золотом и старыми розовыми алмазами, недавно вновь ограненными для его новой бриллиантовой шпаги и бриллиантовых пуговиц. Тьерри де ла Виль д’Авре, главный шталмейстер, заведовавший королевским дворцовым хозяйством, распорядился заново огранить их в Анвере. Год спустя, когда я был при дворе, кто-то шепнул мне об этом, как будто это все еще имело значение. Пряжки на туфлях короля и подвязки тоже были бриллиантовыми. Король сверкал бриллиантами — и был источником многих бед.

На королеве было серебро с «Великим Санси», приколотым к волосам. Они несли на себе частицы прошлого, унаследованного от всех предков. Новые драгоценности и старинные драгоценности и пустота тех, кто носил их когда-то, шествовали вместе в этой последней вспышке великолепия. Что бы ни произошло потом, это уже никогда не повторилось. Это было последнее явление великолепия, если, конечно, не считать императорских зрелищ.

— Да здравствует дом Орлеанов! — кричала толпа, приветствуя кузена и соперника короля.

Марию-Антуанетту била такая дрожь, что принцессе де Ламбаль приходилось ее поддерживать. Кто-кто из придворных хотел остановить процессию; королева отмахнулась, но, вернувшись в свои апартаменты, не выдержала. У нее случились такие конвульсии, что она сорвала с себя драгоценности прежде, чем ее дамы успели их снять. Ожерелье разорвалось, и жемчужины покатились по полу. Браслеты лопнули, и дамы ползали по обюссонским коврам, подбирая камни. Одежду пришлось разрезать, иначе снять не получалось.

Генеральные Штаты приступили к работе на следующий день, 6 мая, в Версале, в зале Венус-Плезир, обычном просторном зале, с неуместным мрамором наверху, гирляндами золотых листьев и цветков, наполненном красотой и чванством и всем тем, что тут происходило ранее — со времен Людовика Четырнадцатого здесь устраивались балы и концерты.

В день открытия Генеральных Штатов на короле были орден Золотого Руна, новая шпага с бриллиантами, ордена, эполеты Людовика Пятнадцатого и новые бриллиантовые пуговицы. На его шляпе, кроме шляпной ленты и бриллиантовой петли, красовался «Регент», так что все Tiers, представители третьего сословия, конечно, увидели камень. «Регент» был как третий глаз, тот, который мог видеть, ибо два других глаза были слепы. Ради этого события впервые с 1614 года открыли двери. Вошло духовенство в своих сутанах, просторных красных мантиях и квадратных шляпах, епископы в фиолетовых одеяниях, аристократы в кружевных галстуках и черных плащах, вышитых золотом, в сдвинутых на затылок шляпах с белыми перьями. Потом вошли шестьсот человек в муслиновых галстуках, простых черных плащах и шляпах с широкими опущенными полями — дерзкие Tiers, будущее Франции.

Король и королева сидели на тронах, королева немного ниже, в белом атласе и пурпурном бархатном плаще; она обмахивалась огромным веером из белых перьев, усеянным бриллиантами. Обмахивалась усиленно, словно желая изгнать чужих, тех, которые не были ей представлены, тех, кто ненавидел ее и верил худшему о ней — всех этих демонов бунта.

— Откройте окна! — воскликнул кто-то.

К тому времени Людовик Шестнадцатый изучил историю и пытался вести себя иначе, чем Карл Первый, который потерял голову. Он говорил медленно, и голос его скрипел, как один из его несмазанных замков.[72] Он говорил о финансовом кризисе и долгах в результате Американской войны и заявил, что он «первый друг своего народа», каковым он искренне себя считал.

Мария-Антуанетта обмахивалась веером. Хотя был еще только май, она махала веером так, что бриллиантовая эгретка у нее в волосах подпрыгивала и тряслась.

В ту весну 1789 года я навестил свою мать в Соррезе, а осенью отправился в Коэтилью, в замок маркиза де Вандрейля.

Все время моих странствий и военных походов Коэтилью ждал меня среди леса, в конце длинной аллеи старых каштанов, по ту сторону рва с водой, покрытой пленкой радужной зелени. Этот замок остался в моей памяти той Францией, которая существовала когда-то, он был для меня домом в большей степени, чем мой собственный дом. Когда бы я ни возвращался туда, это было все равно, что попасть в зачарованное прошлое. К тому времени я побывал за морем, на жарких благоуханных островах, где грезил о Коэтилью, и дымка мечтаний целыми днями окутывала меня, как маленькое неподвижное облако.