Париж выставил на аукционы сапоги, шали и кружева своих убитых граждан. Изъятые картины и вещи продавались тому, кто предлагал самую высокую цену. Мебель моей семьи, наше серебро и гобелены — доспехи наших рыцарей, темные в пятнах шкафы, на которых были вырезаны фантастические животные, впившиеся когтями в деревянные шары и застывшие, как когда-то казалось, навечно; суровые графы с подбородками, лежащими на гофрированных круглых воротниках, графини, чьи брюзгливые лики тоже навечно были заключены в тяжелые золотые рамы, — все наши призраки исчезли.

Каковым путем шел народ, таковым шел и «Регент», народный бриллиант. В дни Конвента, в дни смерти и осквернения, когда ничто ничего не стоило, бриллиант был украден. Конвент выставил на аукционы очень многое, и в недалеком будущем «Регенту» предстояло быть отданным в заклад.

Пять директоров захватили власть в 1795 году, и государственные драгоценности были переоценены: «Регент» — один миллион, остальные — одиннадцать миллионов. Директория остановила продажу драгоценностей зарубежным странам, но все же министр финансов скрыл несколько гобеленов, чтобы изъять золото из их нитей. Он позволил армейским пощипать бронзу, севрские вазы с позолоченными оправами и зеркала в деревянных позолоченных рамах, в которых некогда отражались карнавалы интриг, тщеславие и дебоши. Именно в те дни я навсегда утратил свое андалусийское прошлое.

На четвертый год республики бриллиант был отдан в заклад, а император влюбился. Сначала я упомяну это более позднее обстоятельство, поскольку странным образом оно привело к первому.

Император был очарован той самой креольской красавицей, которую я знавал на Мартинике в 1787 году, когда мне был двадцать один год. Тогда я был морским офицером и прибыл на ее остров прямо из зимнего Бостона, где изучил английский язык настолько, что мог служить переводчиком при переговорах между моим капитаном и губернатором Бостона. То было счастливое время в самом конце Войны за независимость, когда маленькие дети целовали нам руки в знак благодарности.

На Мартинике меня приняла баронесса Ташер, и в доме баронессы я впервые встретился с ее племянницей виконтессой Розой де Богарнэ. Роза была оставлена мужем и провела год в монастыре, прежде чем вернулась на Мартинику, свою родину. В те дни она неспешно жила будто в тумане ленивого очарования. Под баньяновыми деревьями, где раб обмахивал ее опахалом, она говорила на любую тему, а еще обладала изящными манерами, ровным характером и грацией, которая имеет своим источником доброту.

У нее была великолепная фигура, самые красивые руки в мире, и она сочетала в своей особе множество привлекательных черт, хотя от сахара, производимого на ее родине, зубы у нее сгнили до пеньков. Не последними среди этих привлекательных черт были ее волнующий голос и потупленный взгляд. Она говорила тогда о странной участи, которую одна старая рабыня предсказала ей, прежде чем она вышла замуж за де Богарнэ. Эта рабыня, которая перекрестилась, увидев ее, предсказала ей несчастливый союз, вдовство и положение королевы Франции.

— Разве это не drôle![94] — говорила она, и все молодые офицеры, которые бездельничали на ее веранде, соглашались с нею.

Возможно, то была правда, ибо она всегда была творцом своего будущего, как и все люди того времени. Разумеется, тогда у меня имелось мало оснований верить ей или предвидеть в ней королеву.

Наши вторые завтраки длились чуть ли не до вечера; наши обеды проходили под напудренными добела тропическими лунами. К концу трапезы от пирамид мелких хрустких розовых креветок, которых мы клали в рот целиком, ничего не оставалось, также и от тонко нарезанных сладких фруктов, и босоногие рабы исчезали за кустами, кишевшими чирикающими тропическими созданиями. Уже тогда Роза гадала на картах и предсказывала будущее. Эта особа исподволь оглядывалась вокруг и видела все: она всегда говорила «нет», прежде чем сказать «да», чтобы придать этим «да» больше ценности.

Все мы знали ее историю: в шестнадцать лет ее отослали в Париж и выдали замуж, брак был решен без нее, у нее родилось двое детей, а потом ее муж, Александр де Богарнэ, ушел к любовнице. Она вернулась на Мартинику на два года, тогда-то я и встретил ее. После того как я покинул этот остров, она вернулась во Францию, де Богарнэ в то время стал членом Конституционной ассамблеи. На корабле ее младшая дочь, Гортензия,[95] пела перед матросами негритянские песни и танцевала креольские танцы так, что сносила пару туфель и до крови сбила ноги.

Во время террора Розу де Богарнэ заключили в Карм, ее муж был гильотинирован. В Карме, где стены стали коричневыми от сентябрьской крови, она жила как в аду — сырость, паразиты, окна закрашены. Она была брошена в тюремное зловоние вместе с герцогами и принцами, дантистами и торговцами табаком, парикмахерами и архитекторами, художниками и торговцами лимонадом, и все ежедневно ожидали визита госпожи Смерти. Дети, навестившие Розу, оставили ей Фортюне, противную маленькую собачонку, которая проносила записки под ошейником и тявкала на крыс.

Роза де Богарнэ была одной из немногих, кто плакал в присутствии других в тюрьме. Доведись ей взойти на гильотину, она умерла бы, в точности как мадам дю Барри, которая в отличие от многих храбрых герцогинь рыдала, кричала, извивалась и вырывалась, так что никто не забыл, как она умерла.

Возможно, в тюрьме, как и все другие, она не расставалась с мечтой — желанием чего-то большего. Она вышла из тюрьмы, сохранив свою красивую голову, эта женщина, созданная для того, чтобы доставлять наслаждения и соответственно сама склонная к наслаждениям, стремящаяся вернуть drôle. Еще на тюремном дворе Карма, заметив старую каргу, которая держала в руке платье (robe) и камень (pierre) и водила ладонью по горлу, она поняла, что кризис 9 термидора миновал, Робеспьер мертв, и она спасена.[96]

Тогда Париж увидел в ней «американку», знатную и томную на островной лад. Это не значило, что у нее не было амбиций, ибо она обеспечила себя местом любовницы трех из пяти директоров, в том числе генерала Барраса, который возглавлял правительство. Как американка, она знала жаркие края, где растут деревья с густой листвой, пряности и фрукты, и кое-что об обычаях туземцев. (Порядки на ее плантациях со ста пятьюдесятью рабами считались наименее жестокими по сравнению с прочими на этом острове.) Она живала там, где красноглазые ящерицы скользят среди жестких серых древесных корней, которые выгибаются над землей, и все это она носила в себе, заодно с пророчеством.

Когда графиня плыла по гостиной, она покачивалась на островной лад, который воплощал в себе грацию и чувственность. Ни слишком высока, ни слишком низкоросла. Длинные каштановые волосы с великолепным блеском и глаза цвета темно-синей ночи, длинные веки, которые привычно полузакрыты и густо обрамлены замечательными ресницами. Локоны вокруг лица завиваются маленькими дерзкими шестерками на фоне прекрасной кожи. Маленькие ручки и ножки (которые император всегда высоко ценил) и странно маленький ротик. Она улыбалась, не открывая рта, как женщина на картине Леонардо да Винчи, висевшей в их спальне в Тюильри. По утрам она накидывала на голову красный мадрасский платок, повязанный на креольский манер, — привычка, которую император перенял у нее, и даже сейчас по утрам он повязывает голову мадрасским платком.

В качестве любовницы Барраса она оказалась в центре полусвета, выросшего из праха революции. Я знавал тех, кто бывал у нее в доме на улице Сан-Доминик — в доме с синим нанкинским фарфором, мебелью желтого дерева из Гваделупы, и в маленькой комнате, где обычно обедали, — круглый стол и стулья красного дерева, набитые черным конским волосом. Везде были зеркала и цветы, бросавшие вызов сезону и климату. Маленький бюст Сократа, очевидно, должен был придать обстановке серьезность. Иногда она играла на арфе, стоявшей в углу, и немного пела. Здесь она создала свой мирок из уцелевших аристократов, останков старого мира, женщин, которые умели идти на компромисс, тех, кто был приятен и имел хорошие манеры, — мирок, замкнутый и украшенный, как маленький домик. В разгар голода она накрывала роскошный стол благодаря корзинам продуктов, прибывавших от Барраса, который платил и за жилье. Он правил страной с 9 термидора, An II, по 18 брюмера, An VIII.