„Лампада" — озаглавлены стихи Георгия Иванова, а от заглавия еще больше проступает фальшь книги» («Новая русская книга». 1922, № 7, с. 11—12).
В общем и «красным», и «белым» и «розовым, петербургские книги Георгия Иванова были глубоко чужды, если не отвратны. Что же касается России, то после «Лампады» ни одной рецензии ни на одну из книг поэта на родине он не увидел бы – их просто не было.
Сады (1923)
Второе издание «Садов» появилось в начале 1923 г снятым посвящением Ирине Одоевцевой. Композиция второго издания осталась прежней; в нее лишь добавлено пять новых стихотворений, а три из первого издания во второе не попали.
Рецензировались эти «Сады» уже в эмиграции и в целом благосклоннее, чем в метрополии первое издание. Безымянный рецензент берлинских «Дней» (1923, № 93, 18 февр.), ничего нового в оценку стихов Георгия Иванова не внося, все же начинает писать и о том, что в них важно:
«Стихи Георгия Иванова изысканные, тонкие, кропотливые они напоминают французскую живопись эпохи Лебрена или Ватто. <…> Если вынести их на площадь, где развеваются огромные пестрые плакаты, то они просто останутся незаметны, т. к. в них нет ничего ни яркого, ни кричащего, ни даже революционного, но и сам автор не поэт площади, не крикун; голос у него небольшой, но кристаллически-чистый. <…> Автор только наблюдает жизнь не принимая в ней сам почти никакого участия, точно он пришел в большой музей из своего бережно любимого, но игрушечного мира <…>. Стихи его можно упрекнуть в большой статичности и безжизненности; но в наше время, когда поэты, для достижения динамизма и напряженности, готовы сломить не только метр, но и ритм стиха, когда для усиления впечатления они вместо образов дают метафоры, а для новизны и оригинальности вместо чистой рифмы приблизительную, хочется многое простить Иванову и приветствовать его за то упорство, с которым борется он за чистоту, строгость и простоту стиха».
В ставшем польским городе Ровно А. А. Кондратьев (под псевдонимом) также полагал, что сила поэзии Георгия Иванова не в площадных эффектах:
«Из новых стихотворцев, составляющих ныне „Цех поэтов", наиболее культурным и художественно одаренным является, пожалуй, Георгий Иванов. Правда, произведения его не волнуют наших чувств и не дают ярких и резких зрительных впечатлений. Стихи поэта напоминают порою побледневшие слегка от времени персидские миниатюры. <…> Георгий Иванов не назовет подобно Мандельштаму, Афину — богинею моря и не скажет, подобно Агнивцеву, политической пошлости. Я помню автора Садов" в дни его юности, когда он находился еще под влиянием Кузмина, что сказывалось не только на стихах, но и на внешности поэта. С тех пор он художественно вырос и впитал в себя много иных плодотворных влияний от Гафиза и Омара Хайяма до Иннокентия Анненского. В произведениях молодого писателя появилась редко прежде заметная светлая грусть. <…> Георгий Иванов поэт не для толпы; он слишком эстет, слишком образованный и тонкий художник, чтобы быть прославленным ею, а потому мы с уверенностью можем утверждать, что книжка его не будет иметь успеха виршей Маяковского, Кусикова или Есенина» («Волынское слово». 1923, № 491, 29 марта).
Неожиданно все простил (правда, ненадолго) Георгию Иванову за «Сады» Игорь Северянин. В Варшаве он напечатал своего рода мемуар-рецензию «Успехи Жоржа», завершив ее, как у него водилось, непринужденно:
«…Миновало двенадцать лет <…> Жорж превратился в Георгия, фамилия — в имя, ребенок — в мудреца <…>. О, милый Жорж, как я рад Вашим успехам! Как доволен, что не обманулся в Вас, что это Вы, мой тоненький кадетик, пишете теперь такие утонченные стихи <…> в таких садах очаровательного таланта хорошо побродить длительно, погрезить упоительно и сказать приветливо хозяину садов на прощанье те слова, которые я обронил ему более десяти лет назад в своем ответном сонете: „Я помню Вас: Вы нежный и простой"» («За свободу». 1925, № 285,8 ноября. Лит. приложение).
Вереск (1923)
Второе издание «Вереска» вышло в конце 1923 г. в Берлине (в выходных данных: Берлин — Петербург — Москва), с тем же подзаголовком «Вторая книга стихов». Изданию предпослана вступительная заметка:
«Во втором издании предлагаемой книги опущены все стихи ранее 1914 года и включены три новых, относящихся к этому времени. Опущенные стихи частью вошли в первую книгу Собрания моих стихотворений. Изд-во Мысль, Петербург, 1922 г. («Лампада» — А. А.). Печатаемые здесь переводы Ш. Бодлера и А. Самэна сделаны в 1918 году и печатаются впервые. Петербург, 15. XII. 1921 г. Г. И.».
Это издание «Вереска» со стихами 1914 — 1915, дополненное переводами из Т. Готье, Ш. Бодлера и A. Самэна, делавшимися в пореволюционное время, вместе с «Лампадой» и вторым изданием «Садов», завершало представительное собрание лирики Георгия Иванова «петербургского периода».
Второе издание «Вереска» «Посвящается Габриэль» и украшено известным портретом Георгия Иванова работы Юрия Анненкова. От большинства его воспроизведений он отличается добавлением цвета: красным кирпично-малинового тона подкрашены губы и такого же цвета штрихи под глазами, вокруг рта и на рубашке.
Если на «Сады» и берлинские издания «Цеха поэтов» – эмигрантская пресса отозвалась более или менее широко, то на второе издание «Вереска» рецензий практически не было. Только в берлинских «Днях» (1923, № 161,13 мая) А. Б. (очевидно Александр Бахрах) попытался извлечь нечто новое из старой критической песни про Георгия Иванова:
«Не всегда хорошо бродить по отвесным кручам. Подстриженные и холеные аллеи отгороженных парков иногда не менее приятны. После утомительных странствий по дебрям современного футуристического творчества — „Вереск" Георгия Иванова сможет многих очаровать своей изнеженностью и (ее нынче презирают и гонят) эстетностью, —
Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом!..
В этом шла жизнь, мимо вопросов, мимо постижений.
Все завершается искусственно созданным миром поэта, точно сошедшим с какой-нибудь пожелтевшей литографии начала прошлого века. Иванов так и воспринимает природу. Он в буре видит лишь картину старинного мастера; мечтательный закат Клод Лоррена ему ближе подлинного солнца.
Только раз жизнь врывается в книгу. Тогда
Никакого мне не нужно рая,
Никакая не страшна гроза —
Волосы твои перебирая,
Все глядел бы в милые глаза.
Но и любовь мимолетна. Цветение мира чуждо поэту, и он вновь возвращается на свою собственную гравюрную землю, к ее «милой и простой» жизни. Остального душа не воспринимает. О муках и треволнениях пускай пишут другие. У него есть одна дилемма:
Что ж, ужинать или
Еще сочинить стихи?
Отличен приложенный к книге портрет поэта работы Анненкова».
