Париж, даже и довоенный, был городом недешёвым и деньги закончились очень быстро. Уоллис села на мель и закручинилась. Решив, что печалиться лучше дома, она поплыла обратно и как только добралась до Америки, так тут же всем если и не печалям, то уж скуке точно, пришёл конец — откуда ни возьмись, объявился муженёк. Где-то далеко-далеко, в штабе американских военно-морских сил кто-то решил, что раз наш пилот пьёт как моряк, то пусть уж он и будет моряком и лётчика Спенсера назначили командиром канонерки под великолепным названием «Пампанья». Канонерка курсировала в треугольничке между Макао, Кантоном и Гонконгом, постреливая время от времени в белый свет, как в копеечку и обозначая таким образом «присутствие» Соединённых Штатов в этом районе мира, а также «защищала интересы американских граждан в Китае», что бы под этим ни имелось в виду.

Бравому капитану «Пампаньи» китаянки и филиппинки надоели очень быстро и как-то раз он, протрезвев, вспомнил, что у него вообще-то есть жена. Написал туда, отправил телеграмму сюда и выяснил, что жена — в Париже. Ну и тут же настрочил ей то, что непременно в таких случаях строчат — «помню, люблю, жду, жить без тебя не могу, за всё прости, последнюю бутылку вот только что выбросил в иллюминатор, больше никогда ни капли, ни-ни, мамой клянусь!» Письмо нашло Уоллис уже в Америке. Что было ей делать? Продолжать скучать? Да вы чего?! Она махнула рукой и решила ехать в Китай. Денег на проезд у неё не было, но когда капитан Спенсер узнал, что дело за такой малостью, он тут же отбил морзянкой слёзную жалобу по инстанциям и правительство отправило миссис Спенсер в Китай бесплатно, на борту военного судна, в обществе весёлых, покрытых всякими забавными татуировками матросиков.

По приезде выяснилось, что капитан, написав сущую правду о том, что любит и ждёт, соврал в том, что касалось выпивки. Он не только не перестал газовать, но ещё и ускорился, хотя ускоряться, казалось бы, было уже и некуда. Она решила развестись и, выяснив, что самое дешёвое для развода место в Китае это Шанхай, отправилась туда. Развестись в Шанхае она не развелась, но зато из Шанхая её за каким-то чёртом понесло в Пекин. В Пекине ей понравилось до чрезвычайности. В дальнейшем, как только она начинала рассказывать об этом периоде своей жизни, у неё загорались глаза. «Вы только представьте себе место, где на одну женщину приходится десяток мужчин!» В Пекине она нашла друзей, американскую пару, у тех были деньги, был дом и был автомобиль и она прожила у них целый год. Хотя собственного автомобиля у неё не было, но зато у неё было кое-что получше — собственный рикша. В конце концов она решила, что для развода лучшего места, чем США нет и поехала домой.

Обогнув Земной Шар, она вернулась в Балтимор с другой стороны и снова села на шею дядюшке. Однако сидеть там было хоть и удобно, но после всех её приключений занятие это показалось ей пресным и Уоллис опять решила развлечь себя разводом, поехав с этой целью уже в Нью-Йорк. Там она остановилась у подруги и в первый же вечер за ужином познакомилась с приглашённой к подруге парой — мистером и миссис Эрнст Симпсон. Подруга сообщила ей, что он очень, очень хороший человек, но с одним недостатком — очень уж он скучен. Скучный мистер Симпсон имел маму американку, папу англичанина, был выпускником Гарварда, а в Нью-Йорке он возглавлял отделение фирмы своего отца, занимавшегося скучными морскими перевозками. Познакомившись с Симпсонами и тут же об этом знакомстве забыв, Уоллис вновь отправилась в Париж, теперь уже с тётушкой, решившей тряхнуть стариной. В Париже, случайно развернув газету International Gerald Tribune, она узнала о смерти дядюшки Сола. После дюдюшки оставалось миллионное наследство и весь Балтимор считал, что все эти деньжищи достанутся Уоллис. Так же посчитала и она, тут же спринтерски рванув через океан. Однако по прибытии её ждало разочарование — дядюшка, человек старой закалки, при жизни был категорически против её развода и очевидно по этой причине оставил ей денег чуть, так, чтобы совсем уж её не обижать, а остальное завещал на всякие благотворительные нужды родного Балтимора. Тут уж Уоллис не выдержала и, не иначе как назло дядюшке, довела дело с разводом до конца. Было это в 1927 году.

Она вновь, в который уже раз, оказалась на распутье. И было похоже, что жизнь, до сих пор бросавшая ей спасательный круг, в этот раз о ней забыла. И тогда Уоллис бросила себе спасательный круг сама. Она вспомнила о мистере Симпсоне.

А дальше всё как по писанному — Симпсон как по заказу оказался вдруг разведённым, он будто ждал возможности осчастливить браком нашу Уоллис, они отправились в Лондон, там было серо и тоскливо, там было гетто под названием «американское землячество», из развлечений была только «тусовка» из таких же как миссис Симпсон «американских жён», было совершенно неизбежное и выглядевшее естественнейшим знакомство с Тельмой Морган, ну, а там и наследник престола подоспел. «Выноси готовенького!»

Такова красиво расписанная ширма. Однако то, что она призвана скрыть, было далеко не так красиво, хотя и куда более авантюрно, так авантюрно, как не бывает даже и в кино.

В тридцатые годы двадцатого столетия жившим в Англии англичанам стала вдруг очевидной истина — государство должно быть реформировано. Англия владела большим куском тогдашнего мира, но вовсе не всем миром целиком и тот мир, что находился вне зоны английского влияния, изменился. Чтобы ответить на вызов, соответствовать ему, противостоять ему Англии следовало измениться тоже. Если мир становится сильнее, должны стать сильнее и мы, не так ли? А мир тогда да, стал силён. Силён, как никогда до того.

Выражаясь жаргонным словечком из сегодняшнего арго, Англия должна была быть «переформатирована». Георг V умер как нельзя более кстати, провидение предоставило англичанам возможность похоронить вместе с ним не больше и не меньше как эпоху. Похоронить себя вчерашних с тем, чтобы явить миру себя сегодняшних, «Англия умерла, да здравствует Англия!». Перестройка, ускорение и гласность были придуманы вовсе не в 80-е годы прошлого столетия, вопрос для Англии был совсем не в том, следует ли перестраиваться, вопрос звучал так — «если уж нам суждено перестраиваться, то перестраиваться во что?» Чтобы ответить на этот вопрос нужен был архитектор, нужен был автор «проекта». Ну, а после согласований и уточнений дело было за прорабом перестройки. За строителем.

Чтобы проводить реформы, нужен, понятное дело, реформатор. И в этом смысле всё, вроде бы, складывалось наилучшим образом — вместо умершего Георга, бывшего во всех смыслах традиционалистом, пришёл его сын, не только не скрывавший желания ломать, но и видевший себя вошедшим в историю если не как Edward the Reformer (это было чуть-чуть чересчур, Англия, даже и реформируемая, продолжала оставаться всё той же приверженной традициям Англией), то уж совершенно точно как Edward the Innovator. Льстецы называли его именно так.

Лучшей кандидатуры было не найти, Эдвард VIII был не просто королём, он был королём «против», королём «anti-». «Anti-establishment» и «anti-officialdom». Он был за «неформальность» и против «формальностей», его корёжило от «официальщины», ему хотелесь «встреч без галстуков». Он был anti-League (что означало отрицание роли Лиги Наций) и он был anti-war, что позднее нашло своё выражение в знаменитом «make love, not war». Одним словом, он был прекраснодушным идиотом.

Вот первое, что сделал король Эдвард VIII — он отдал приказ перевести часы в загородном доме английских монархов, в Сэндрингхэме. Сэндрингхэм был куплен в 1862 году королевой Викторией по просьбе принца Уэльского, будущего Эдварда VII, дедушки нашего Инноватора. Эдвард VII как-то велел перевести стрелки настенных часов в Сэндрингхэме на полчаса вперёд, причины этой экстравагантности называются разные, дело не в них, не в причинах, дело в том, как это воспринималось миром, а мир видел в этом отнюдь не «придурь», а желание Англии продемонстрировать своё место в этом самом мире, этим жестом Англия как бы показывала, что она повелевает даже и временем.