И вот было решено постепенно прекратить наши индивидуальные занятия с Оливером, длившиеся несколько лет. Ему предложили ходить в клинику, где я занималась с детьми с аутизмом; там была и танцевальная группа. Поскольку я работала в этой группе, то резкого обрыва отношений не произошло, однако общение один на один сменилось на коллективное.

Инструментов в клинике было меньше, а набор их беднее, чем у меня, зато Оливер мог расширить свой музыкальный горизонт и познакомиться с другими музыкальными терапевтами. Появилась возможность увидеть и услышать много других музыкальных инструментов – флейту, гитару, скрипку, альт, на которых играли профессиональные музыканты, присоединившиеся к его импровизациям. В танцевальной группе занимались в основном дети младше Оливера, и поэтому у него возникли большие трудности в общении. Но он был достаточно подготовлен, чтобы более или менее освоить танцы, и мог социально интегрироваться. Позднее Оливер пошел в группу гитары, где подростки играли поп-музыку.

Музыкальная терапия открыла Оливеру дорогу к наслаждению музыкой в среде равных ему. Он обрел также способность внимательно слушать, различать и эмоционально реагировать на знакомые звуки. Благодаря музыке его жизнь стала богаче.

Памеле[24] было шесть лет, когда медицинские службы округа направили ее ко мне для занятий музыкальной терапией. Это была симпатичная хрупкая девочка, со светлыми волосами и мелкими чертами лица. У нее было легкое косоглазие. Я заметила, что у нее очень сильные, почти агрессивные, руки. Родители Памелы, единственного ребенка в семье, удочерили ее, когда ей было несколько недель. Сначала она выглядела обычным ребенком, однако родителей все сильнее тревожило ее поведение: она вела себя странно, так, словно не имела связей с внешним миром.

Они всецело посвятили себя дочке и куда только ни обращались за медицинскими советами. Но ситуация прояснилась, лишь когда Памела подросла и вскоре должна была пойти в школу. У нее определили отставание в развитии с признаками аутизма, которые проступали все яснее.

Родители Памелы работали учителями и жили в хорошем доме. Девочка росла в культурной среде, о ней сердечно заботились. Мама рассказала мне, что Памела выговаривает несколько отдельных слов и способна понимать простые предложения, но общаться не может. Родители девочки тесно сотрудничали со мной, и это очень помогло Памеле. Отец проделывал долгий путь, чтобы привезти девочку ко мне, и в течение нескольких лет посещал все наши занятия.

Вскоре после начала работы с Памелой я поехала в Центр, куда девочка ходила каждый день. Мне хотелось понаблюдать, как она ведет себя с детьми и взрослыми. Я увидела то, что и ожидала. Штат Центра (теперь это специальная школа) был полностью укомплектован, и сотрудники были преданы своему делу. У большинства детей было сильное отставание в развитии, но не аутизм. Памела не могла общаться ни с детьми, ни даже с персоналом. Она почти ни в чем не участвовала и не интересовалась ничем из того, что мог предложить ей Центр. Ее руки более или менее ловко справлялись с кубиками, и она могла с ними возиться, но бессмысленно и бесцельно. Она могла с головой уйти в раскрашивание огромного листа бумаги, не замечая никого вокруг. Могла внезапно бросить любое свое занятие, не пытаясь ничего достичь. Памела сидела одна у фортепьяно, отталкивая детей, если они подходили близко к клавиатуре. Она не общалась, за исключением выражения отказа или протеста. Тем не менее, хотя познакомились мы совсем недавно, девочка узнала меня и спустя некоторое время назвала по имени.

Еще до того, как я ее увидела, мне сказали, что «Памела особенно интересуется музыкой, много времени проводит за фортепьяно и, слыша музыку по радио, телевизору или в записи, немедленно реагирует. Если она входит в комнату, где стоит фортепьяно, то фортепьяно – это первое, к чему она подойдет».

В поведении Памелы проявлялись хорошо известные симптомы аутизма. Когда она вошла в мою музыкальную комнату, казалось, что она, замкнувшись в себе, ничего не замечает вокруг. Девочка бесцельно бродила по комнате, один за другим трогая разные предметы, как бы не замечая их. Запертая в мире одиночества, она ходила, опустив голову и ни на что не глядя, однако она могла воспринимать все окружающее. Она будто не слышала обращенных к ней слов, смотрела не на меня, а сквозь меня. Даже ее улыбка имела какой-то тайный смысл и не была средством коммуникации.

Постепенно симптомы аутизма у Памелы вырисовывались все яснее. Движения ее пальцев и рук имели некоторые особенности. Она словно избегала касаться предметов подушечками пальцев или ладонями. Струны цитры Памела поддевала внешней стороной ногтей, как бы отталкивая их от себя. Так же она обращалась и с клавишами фортепьяно. Ей потребовалось много времени, чтобы научиться правильно касаться струн и почувствовать клавиши подушечками пальцев.

Ходила Памела так, будто избегала касаться ногами земли. Она как бы подпрыгивала или перескакивала вместо того, чтобы просто идти. На звуки она реагировала двояко: или молчала и полностью растворялась, потерявшись в резонансе, вызванном долгими гармоническими звуками, или же, если слышала громкий, возбуждающий звук или музыку в быстром темпе, становилась «одержимой», делая резкие, быстрые движения, не поддающиеся контролю, трясла руками и ногами, яростно скрежетала зубами.

Основными симптомами аутизма Памелы были ее одиночество, неистовый протест против любых попыток проникнуть в ее мир, которые требовали отклика с ее стороны, и тяга к однообразию. Девочка яростно отрицала любые перемены в сложившемся порядке вещей или стереотипных действиях. Она скрывалась за стеной аутизма, которая одновременно была и убежищем и тюрьмой, пряталась за оградой из защитных механизмов, таких как избегание зрительного контакта, манипуляция, вспышки гнева, избирательный мутизм[25] или отказ воспринимать речь другого.

При тщательном наблюдении за реакциями детей с аутизмом на музыку, как правило, обнаруживается, что звуки не являются стимулом к коммуникации, хотя и могут проникать в сознание ребенка. Представляется, что иногда музыка, наоборот, усугубляет изоляцию и делает стену между ребенком и внешним миром еще толще. Для большинства обычных людей музыкальные переживания – это средство вырваться из привычной действительности приемлемым образом. Однако для ребенка с аутизмом, который и так уже отрезан от внешнего мира, бесконтрольное музицирование грозит нежелательными и даже опасными последствиями, если оно не является воспринимаемой и осознанной реальностью. Тяга к музыке может превратиться в патологическое средство погружаться в себя все глубже и глубже.

Когда Памела мурлыкала что-то про себя, пела или играла, казалось, что она окружена своими собственными звуками, завернута в сплетенную ими музыкальную ткань. Мне пришлось разрушать стену ее музыкального одиночества, чтобы превратить музыку в средство двухсторонней коммуникации между ней и реальностью и сделать эти отношения сознательными – опыт одновременно и положительный, и с элементами творчества.

Сначала Памела яростно сопротивлялась любому совместному музицированию. Когда я пыталась петь или играть вместе с ней, она отталкивала мою руку или пальцы от инструмента. Она обращалась с моими пальцами как с предметом, не принадлежащим человеку, старалась избавиться от них и выбросить подальше. Иногда она использовала мой палец, чтобы нажимать на клавиши. Сидя за фортепьяно, девочка не воспринимала ничего вокруг, за исключением моих пальцев, которые она рассматривала как нечто, что угрожало вторгнуться в ее пространство.

Безопасность Памелы зависела от степени изоляции, от защиты, которую ей давали символы и ритуальная стереотипность окружающей среды. Любое изменение могло привести Памелу в ярость. Она падала на пол, пинала предметы, пронзительно визжала, а я неподвижно сидела и молчала. Памела была физически сильной, особенно ее пальцы, – она могла сломать или погнуть все, что сопротивлялось ей.